После того вечера Диккенс больше не возвращался к семейной теме. Это потом, когда все закончится печально, Диккенс будет говорить об этом без остановки. Сейчас же он станет работать как заводной, посещать бесконечное количество мероприятий, все меньше уделяя времени сну и все больше – прогулкам. Как-то вечером он отправился с Уилки в «Ковент-Гарден» на «Ромео и Джульетту». Реалистичность и одновременно таинственность этой истории, ее поэтичность, какое-то необыкновенное освещение и все эти люди вокруг, этот восторг, когда одна великолепная декорация сменяла другую, привели Диккенса в такое благостное состояние духа, что, когда они вышли на улицу под дождь, было ощущение, будто они свалились с райского облака и летят прямиком вниз, в этот крикливый, убогий и грязный мир, источавший миазмы одной лишь ненависти.

Чтобы хоть немного замедлить это падение и еще полетать над землей, Диккенс заговорил о новой любительской постановке в Тэвисток-хаус, где актерами обычно становились члены его семьи, слуги и друзья. Деньги, вырученные от продажи билетов, Диккенс пускал на какое-нибудь очередное достойное начинание, и, к чести сказать, его рождественские спектакли становились все более популярными среди лондонцев.

– Время идет, Уилки, а я до сих пор не знаю, что ставить.

Они шли по грязной улочке в сторону дома, отрекомендованного Уилки как «самое прекрасное по части чувственных наслаждений». И тут Коллинз вдруг соединил в уме все эти романтические смерти, разыгранные на сцене, со страстным интересом Диккенса к экспедиции Франклина. Вывод напрашивался сам собой.

– Меня снова посещают самые безумные идеи, Уилки, – поделился с другом Диккенс. – Одна причудливее другой. Хочется в Париж, или в Руан, или в Швейцарию. Куда угодно – чтобы гулять, а потом возвращаться в какую-нибудь маленькую гостиничную комнату под самой крышей и писать, писать. Мне не сидится не месте.

– Представим, – сказал Уилки, – что ваша следующая «Двенадцатая ночь» разыгрывается в декорациях холодного заснеженного мира.

– Я хочу перемен, Уилки, а вынужден жить дома со своей женой. Вот Христос был хорошим человеком, но разве он жил с женщиной?

Его друг смущенно кашлянул.

Уилки любил женщин. И с трудом выдерживал нападки Диккенса на прекрасный пол. В отличие от своего старшего друга, он не был стеснен никакими условностями или сантиментами и с легкостью мог жить с двумя женщинами одновременно, не мучаясь вопросами брака. А еще Уилки имел весьма необычные представления о том, что такое месмеризм (он утверждал, что месмеризм пожирает людей) или отчего возникает скрофула. Все эти своеобразные точки зрения вызывали самый живой интерес у Диккенса.

– Этот мир, – продолжил свою мысль Уилки, вскинув руку с нервно подрагивающими пальцами, словно он узрел теперь в свете газовых рожков не великого писателя в расцвете славы, а несчастного человека, до времени состарившегося, – тот самый мир, который покорил Парри[20]… – На секунду он усомнился и в самой идее, и в том, что достаточно ясно выразился. Но все же уточнил: – Мир, где погиб Франклин.

Диккенс удивленно повернулся к Уилки. Он ничего не сказал, а только опять зацокал языком – вот уж дурацкая привычка. Потом Диккенс заговорщически придвинулся к Уилки и сказал:

– Уж коли мы добрались до этого заведения, пусть нам нальют на два пальца самой паршивой можжевеловой настойки. Да и здешние литорины должны быть отменными.

И он расплылся в улыбке и первый направился в сторону распахнувшейся двери.

– Конечно же, имя Франклина вдохнуло бы жизнь в такое произведение, – заметил Уилки, следуя за другом. – Пусть все будет выдумкой, но в основе будет лежать самая что ни на есть реальная история. Мы покажем, как умеют погибать англичане – сохраняя благородство, а не превращаясь в варваров. Мы покажем, как в любой ситуации наши самые лучшие качества берут верх над низменными инстинктами.

– Именно, – не оборачиваясь согласился Диккенс. – Я впечатлен. Скажу больше – очарован. Это мощная, оригинальная основа для пьесы.

Они поднимались вверх по истертым ступенькам, пока наконец не вступили в зону румяно-желтого света, который обильно лился из множества газовых рожков. И тут Диккенс остановился, обернулся к другу и сказал с улыбкой:

– И все это должен написать ты, мой дорогой Уилки.

Только зайдя в само заведение, с его теплыми обволакивающими звуками, с воздухом, пропитанным запахом дешевого парфюма, Уилки понял, что он всего лишь предложил Диккенсу идею, а тот перекинул всю работу на него.

– Так вы оставляете эту фразу или нет? – спросил Уилки Диккенса уже несколькими месяцами позднее, придя к нему в Тэвисток-хаус, чтобы посмотреть, как двигаются подготовительные работы. Друзья не виделись пару недель, и Уилки показалось, что в Диккенсе происходят какие-то перемены.

– Какую фразу? – громко переспросил Диккенс. Они шли по коридору, где уже трудно было говорить из-за грохота строительных работ. Диккенс и держался иначе: каждое движение выдавало в нем человека, переполненного энергией и получающего удовольствие от дела, которым он занимается.

– Ну, эта фраза Уордора. – Из-за шума Уилки был вынужден кричать, а не говорить. – «Самое страшное чувство безнадежности в этой жизни может быть вызвано только лишь отношениями с женщиной!»

– Именно так можно раскрыть характер нашего героя, – ответил Диккенс таким тоном, словно отдавал на ходу рутинное распоряжение в редакции «Домашнего чтения», распоряжение, не требующее никаких объяснений. Что до смысла фразы: разве женщины не подводили его на протяжении всей жизни? Его мать. Мария Биднелл. Собственная жена. Какие тут могут быть вопросы?

Уилки смущенно закашлялся.

– Никогда не потакай желудку, Уилки, – сказал Диккенс, – тогда и желудок не доведет тебя до крайности! – И он поучительно погрозил другу пальцем, на котором сидело массивное золотое кольцо. – Кстати, эту фразу тоже не помешало бы вставить. Пойми, Уилки, это и есть главный опыт, через который прошел Франклин, нам в назидание. Мы все страдаем от непомерных аппетитов и желаний. Но только варвар пойдет на все, лишь бы удовлетворить их.

Тут Диккенс распахнул дверь, и на Уилки обрушилась шумная какофония звуков. В зале, который прежде служил классной комнатой (тут занимались дети Диккенса), сейчас работали одновременно с десяток плотников и маляров. Все приступки, столы и подоконники были заняты ведерками с краской, повсюду стояли ящики с инструментами. Торцевое эркерное окно было выломано, и в этом месте сооружался огромный альков для сцены. В камине приладили плавильный тигель, и какой-то рабочий обжигал в нем нужную деталь. Вонь распространялась по всей комнате. Несколько мастеров-слесарей озабоченно возились с дополнительными газовыми рожками, которые им было приказано установить.