Прислушиваясь к пациентам, описывающим экспериментально вызванные ретроспекции, можно осознать всю сложность и эффективность рефлекторной координации и интегративного действия мозга. В этой функции автоматический компьютер и высший мозговой механизм играют интерактивные роли, целенаправленные и селективно сдерживающие.

Объясняет ли все это работу разума? Несет ли в итоге рефлекторное действие ответственность за эту работу? После многих лет изучения всех вновь открываемых механизмов внутри мозга, я отвечаю – «нет». В действительности разум приступает к работе и перестает работать вместе с высшим мозговым механизмом. Но разум обладает энергией. Форма этой энергии отличается от энергии нейронных потенциалов, перетекающих по проводящим путям, аксонам. Здесь я делаю паузу.

В своих рассуждениях Уильям Джеймс опирался на материал, который носил не нейрофизиологический, а скорее психологический или философский характер. «Поток сознания, – говорил он, – это река, непрерывно текущая через человеческое сознание в часы его бодрствования»[16]. Эта метафора может сбить с толку. Человек, стоящий на берегу, не может изменить ни реку, ни воду. Но мысли, идеи и любопытство действительно меняют направление потока сознания, и они способны полностью изменить его содержание. Биологический поток, скрытый в глубине каждого из нас, следует командам этого наблюдателя, который стоит на берегу. А сам поток неумолимо движется вперед в направлении моря, очертания которого неясно проглядываются в тумане, к которому мы все придем в конце жизни. Но на этом сходство между рекой и потоком сознания и заканчивается.

Содержание потока, как это было описано в главе 6, зафиксировано в мозге, включая и все то, на что человек, стоящий на берегу, обратил внимание, но ничего из того, что он проигнорировал. Его мысли и идеи «записаны» вместе с сенсорной информацией, которую он воспринял. Все его страхи – там, и его интерпретации тоже там – все были записаны этим экстраординарным механизмом, действующим внутри человеческого мозга.

Это разум (не мозг), который наблюдает и в то же время дает указания. Но есть ли тогда у разума своя собственная память? Нет. Нет никаких оснований для такого предположения. Если же он обладает такой памятью, то становится необходимым специальный механизм памяти, иного рода, непредсказуемый по своему характеру.

У разума нет практической необходимости в другой памяти, поскольку с помощью высшего мозгового механизма он может мгновенно открыть все «файлы» воспоминаний[17].

Призраку отца Гамлета потребовалась бы такая память, чтобы разговаривать с собственным сыном. Но, конечно же, никакой нейрофизиолог не обладает правом рационализировать драматические монологи, рожденные в удивительном мозгу Уильяма Шекспира и созданные его разумом.

Излагая аргументы в настоящем обсуждении, я не ссылался на интроспекцию. Напротив, я полностью полагался на факты и выводы нейрофизиологии, уделив особое внимание имеющимся в моем распоряжении данным, полученным в результате долгих экспериментальных исследований эпилептических приступов. В своем стремлении быть объективным ученый не должен слишком полагаться на собственную интроспекцию. Однако если вслушаться в размышления высокоинтеллектуального пациента, рассуждающего с самим собой, как это было со мной, «думая параллельно» с одним из его мозговых механизмов, читатель может увидеть и другую точку зрения. Я уже публиковал описание случая с пациентом С. Х.[18] в каком-то издании, но сейчас сошлюсь на него еще раз.

В один из операционных дней, сделав вскрытие большой части левой стороны мозга под местной анестезией, я стал раздумывать, что можно сделать в надежде освободить его от эпилептических припадков. Однако фокальная зона расположения источника раздражения мозга в височной доле предположительно вызывавшего эти припадки, находилась в опасной близости к зоне, где должна была быть локализована речевая функция, конечно, если речь не была локализована в другом полушарии. Поэтому, во избежание опасности возникновения перманентной афазии, я взялся установить точное расположение речевой зоны. Мы обнаружили, что слабый электрический ток взаимодействует с речевым механизмом. Представим, что кто-то касается коры стимулирующим электродом, но поскольку мозг не чувствителен, пациент не осознает, что это прикосновение привело его к афазии, пока он не попытается говорить или понять речь, и в реальности не проявиться, потому что он просто-напросто лишен способности говорить.

Рисунок из анатомического атласа Говерта Бидлоо (гол. Ontleding des Menschelyken Lichaams). 1690 г.

Рисунок из анатомического атласа Жозефа Вимона (фр. Traitй de phrйnologie humaine et comparйe). 1832–1835 гг.

Один из моих помощников стал показывать пациенту серию картинок на другой стороне стерильного экрана. С. Х. сначала точно называл каждый предмет. Затем, до того как ему показали изображение бабочки, я приложил электрод к той точке мозга, где, как я предполагал, должна была располагаться речевая кора. Пациент сохранял молчание какое-то время. Затем он щелкнул пальцами, как будто был раздражен. Как только я вынул электрод, он сразу заговорил: «Теперь я могу говорить, – сказал он. – Бабочка. Я не мог ухватить слово «бабочка», поэтому пытался схватить слово “моль”»!

Совершенно очевидно, что пока речевой механизм был временно заблокирован, пациент мог воспринимать смысл картинки с бабочкой. Он предпринял сознательное усилие, чтобы «схватить» соответствующее слово. Но, не понимая, почему это ему не удается, вернулся во второй раз к интерпретативному механизму, находящемуся на значительном отдалении от расстраивающего воздействия электрического тока, и обнаружил вторую идею, которую он считает ближайшей по смыслу к слову «бабочка». Затем пациент, наверное, предложил этот образ своему речевому механизму, но лишь для того, чтобы вновь все кончилось ничем.