– Постараемся от этих чудищ удрать.

И когда вырывались в тишину и покой, то она испытывала удовольствие, радость, что задуманный маневр удался, и старалась получше использовать то, что она еще живая.

– Война стала для нас личным делом, – говорила Ульяненко. – Очень важное это дело. Важнее, чем жизнь, продлевать которую можно только одним – побольше сделать вылетов, почаще бомбить врага…

«5.10.43 – 5 полетов – 6,55 ч. Бомбили переправу и отступающие части противника. Сбросили 1100 кг бомб (термитные и ампулы КС). Два сильных пожара подтверждают Смирнова и Тихомирова».

Накануне мы перелетели на окраину станицы Курчанской. В селении слышались частые взрывы. Отступая, немцы устроили минные ловушки. В домах, на тропинках, в садах, цветочных клумбах, в колодцах и даже в ведрах с водой – всюду постарались запрятать мины. Наши саперы были большими мастерами по разминированию, но в Курчанской их было так много, что просто не успевали обезвреживать. Саперы прежде всего тщательно проверили наш аэродром, дороги и тропки, ведущие к нему. Спали мы прямо под самолетами. В то утро нас разбудил сильный грохот. От станицы шел горький запах дыма. Сон как рукой сняло. Стало тревожно: черт их знает, этих фашистов, может, и здесь, под нами, лежат какие-нибудь хитроумные штучки.

Вялые, невыспавшиеся, мы выбрались из спальных мешков. Побрели к столовой – наспех сооруженному навесу. Там сидел долговязый рыжий парень и лениво ел.

– Кто такой? – враз спросили мы у комсорга Саши Хорошиловой.

– Тише! – шикнула она. – Это музыкант. Наш гость.

Я обернулась к подругам и тоном, каким предупреждаю о минах, зловеще произнесла:

– Осторожно! Мужчина!

– Здравствуйте, дорогой гость, – по-восточному поклонилась штурман Мери Авидзба.

Сержант встал, растерянно улыбнулся. Комсорг пришла на помощь:

– Знакомьтесь: это – Лев, музыкант.

– Лев! – фыркнула Мери. – Скорее львенок. Ха! И ры-ы-жий…

– Ничего. Мы его подкормим. В настоящего льва превратим, – нарочито серьезно сказала Ульяненко.

– Лев, вы не обращайте на них внимания. – Саша вздохнула: – Совсем одичали девчонки в женском полку.

– Это кто одичал? У нас на Кавказе гостеприимство с молоком матери впитывается. Эй, женщины! – крикнула Авидзба. – Шашлык и вино на стол!

– Обойдетесь перловкой и компотом, – подоспела официантка.

С шутками рассаживались за столом. Нина Данилова примостилась рядом с сержантом, что-то тихо спросила у него.

– Нинка, не заговаривай парню зубы.

– Нечестно! Одной захватывать…

– Да угомонитесь вы, наконец! – Саша рассердилась. – Пусть поест.

Мы съели свой обед и тут же, у навеса, сели на перепаханную землю. Лев медленно вынимал из футляра баян, украдкой вопросительно поглядывая на нас, как бы спрашивая: «А надо ли?»

– Ну, давай, давай, – ободряюще крикнула Мери, а Нина Худякова, не ожидая музыки, запела:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

Она часто пела эту песню, даже в полете, даже когда заходили на цель. И это походило на заклинание: у нее родные остались на оккупированной территории.

Лев запел о том, что, «когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой», но его никто не поддержал. Мне показалось, что я прочитала мысли своих подруг: «Ишь… проще пареной репы. Любой – герой? Откуда же тогда рядом с героями отдельные предатели, дезертиры? Вот нам сейчас всем страна приказала стать героями, а кто-то подался в самострелы…» Мы не любили песни, где шла хвальба. Лев почувствовал наше настроение и почему-то смутился. Ася Пинчук запела:

Полюшко-поле,

Полюшко, широко поле, —

и все подхватили, повеяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая заволжская степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль.

Под музыку хорошо думалось. Какой славный парнишка этот Лев. Наверное, музыкантом мечтал стать. Все мы в юности о чем-то мечтали. Стало смешно. Ведь юность наша еще не прошла. Льву двадцать лет, мне девятнадцать, и моим подругам столько же или чуть больше.

Мне вспомнилось, как я пела эту песню в заволжской степи. Случилось так, что по воле войны я оказалась в Саратове. Надеясь побыстрее попасть на фронт, я отказалась эвакуироваться с институтом в Среднюю Азию и, поддавшись уговорам подруги, отправилась с ней в авиаучилище.

Мне представлялось, как нам обрадуются и за короткий срок нас сделают специалистами, необходимыми на фронте. Но вместо учебы и фронта я попала на полевые работы. Я ехала на арбе, которую лениво тащили быки, и громко кричала: «…Полюшко, широко поле-е…» Мы подъехали к сиротливо стоящему посреди бескрайней заволжской степи вагончику. Нас встретил бригадир.

– Теперь это ваш дом, – сказал он, указывая на вагон.

Утром бригадир спросил:

– Кто желает работать помощником повара?

Все молчали.

– Вот же народ, – нахмурился бригадир, – придется приказывать, деваться некуда. – Он внимательно оглядел нас. – Ну вот ты, – ткнул он в меня пальцем, – дома когда-нибудь щи варила?

– Щи нет, а суп приходилось… как-то раз.

– Иди на кухню.

– Я?!

– Отказываться не имеешь права – война!

Вот так нежданно-негаданно я оказалась в помощницах у поварихи: подай, почисти, помой, отвези обед на отделение. За мной закрепили лошадь. Худая, изморенная зноем, она терпеливо и равнодушно стояла, пока на телегу ставили термосы с обедом. Однако в пути она часто показывала свой норов. Встанет, бывало, посреди степи – и ни с места, хоть плачь, рыдай, стегай ее кнутом. Но рука не поднималась: такая жалкая была коняга. Она задыхалась от жары и от старости. У нее бессильно колыхались запавшие бока, и вся она дрожала, пригибая уши. С обедом мы вечно опаздывали, а ругали меня, не лошадь.

Однажды я нашла подход к этой кляче. Погладила ее по шее, отдала свой хлеб. Она подняла голову, посмотрела на меня зелеными глазами.

– Миленькая… Серенькая… – Я поцеловала ее.

Лошадь перестала жевать. Я гладила ее темноватую шерсть, уговаривала:

– Ну, пожалуйста, хорошая, добрая моя, поедем потихонечку, выручай, – снова поцеловала конягу.

Мои поцелуи ей, видно, понравились. Лошадь пошевелила ушами, скосила глаза и медленно двинулась, с каждым шагом убыстряя ход.

Я совсем измучилась со старым, капризным конем да еще с огромными кухонными котлами, которые мне приходилось чистить до поздней ночи. Когда понадобился прицепщик, я взмолилась:

– Возьмите на трактор!

Поле огромное-огромное, до самого горизонта. И на нем, этом поле, один-единственный трактор, к которому прикреплено четыре сеялки. От темна до темна на ногах. День-деньской бегаю по полю от сеялки к сеялке, прочищаю дырочки, через которые сыплется зерно в борозду. От густой пыли, столбом встающей за трактором, ни зги не видать. На зубах трещит земля. И вся насквозь я давно пропитана пылью. Косы не расчесать. Воды мало. Экономим даже на питье. А знойным, жарким дням, видно, нет конца…