– Вот он, Эльтиген. Поистине «огненная земля», – говорю я летчице и прошу ее смотреть только на приборы.

Ох, как страшно промахнуться! Ульяненко, повинуясь моим командам, доворачивает машину, направляет ее к белому зданию, около которого надо положить мешки. Мои руки нащупывают в темноте кабины шарики – окончания тросовой проводки, за которые надо дернуть, чтобы открыть замки бомбодержателей. Уж очень мала площадка, куда надо сбросить груз.

Бомбометание для меня стало уже делом привычным. Я так чувствовала траекторию падения бомбы, что могла, соразмеряя высоту и скорость полета, положить бомбу рядом с движущейся по дороге машиной. Но сейчас под крылом висели не бомбы, а мешки. Неуклюжие, похожие на бочки. Траектория их полета зависит от направления и скорости ветра. А какой ветер сейчас? Из-за дымов множества пожаров не определишь. Но если фашисты откроют огонь, с таким грузом не сманеврируешь.

– Нин, повтори заход.

– Эх, шляпа!.. – ругнулась летчица, но я не обижаюсь, а прошу ее еще снизиться. – Так бы и сказала сразу. Идем на бреющем.

Она уменьшает обороты мотора, плавно, со снижением идет в разворот. Немцы не стреляют. Наверное, за гулом артстрельбы они не слышат шум самолета. Нина планирует. Свистит ветер в лентах-расчалках. Высота падает. Дом все ближе…

– Бросаю!

Самолет делает прыжок вверх: от такой тяжести освободился, так легок стал и послушен! Снизу мигнули огоньки – значит, мешки попали туда, куда надо. С берега нас попугивают зенитки, стреляют настильно, и потому их снаряды летят в белый свет. Мы почти не маневрируем, боимся потерять устойчивость и свалиться в море. Оно в 20–30 метрах под нами, черное, свирепое.

С каждым полетом я становлюсь увереннее. И уже позволяю себе крикнуть еще слова привета:

– Эй-ей! Держитесь!..

– Лови воблу, полундра!

А наша «морячка» Анка Бондарева каждый раз смело объяснялась в любви десантникам:

– Эй, я люблю вас, полундра-а!.. – и бросала им письма.

Погода не улучшалась. Все тот же острый, обжигающий ветер и взбаламученный до дна Керченский пролив. Летим низко. Видимость хуже не придумать. Страшно при одной только мысли, что вот-вот зацепишь винтом за волну и… Нет, эти мысли старалась прогнать, а вот дрожь унять было трудно…

Перед очередным полетом Рачкевич сказала, что сводки с Керченского полуострова ох как неутешительны. Немецкие танки зарылись перед носом десантников, навели тщательную маскировку и расстреливают морскую пехоту в упор. Командиров осталось мало, ротами командуют сержанты. Число раненых растет. Наши мешки кажутся такими мизерными подачками! Я считаю каждую минуту, выгадывая сделать побольше вылетов. И конечно же все сомнения, тревоги оставляю на земле. Этой мудрости меня научила еще Дуся Носаль, которая успокаивала меня так: «Никакой фашист меня не собьет и не сможет этого сделать. Я, считай, вечная. Вот если есть у кого дурное предчувствие, лучше остаться на земле. Раз боишься, то обязательно сшибут». Убили Дусю у Новороссийска. Осколок снаряда, пущенного с немецкого истребителя, попал в голову. Инстинктивно, уже умирая, она убрала газ и «дала левую ногу». Машина ушла из поля зрения истребителя, спряталась в ночи. Управление взяла на себя штурман. Погибла все-таки Дуся – вечная ей память! – но к тому времени она была лучшей летчицей и стала первым в нашем полку Героем Советского Союза.

Несмотря на все трудности, полеты в Эльтиген вызывали во мне радостное ощущение. Ведь нет ничего прекраснее в мире, как добрая помощь человеку. Я уже было свыклась со сложными метеоусловиями, с бреющим ночным полетом, с криками «Полундра!». Но всему на свете приходит конец.

В ту декабрьскую ночь, слетав пять раз в Эльтиген, мы вернулись в Тамань за очередным грузом.

– Эй! – кричали встречающие механики. – Которые «мешочники» – все на КП!

Подойдя к командному пункту, мы услышали дружный хохот и кокетливый голос Анки Бондаревой:

– А что? Разве это не счастье быть женою сильного, смелого, доброго…

– Нет, вы только послушайте, – обращаясь ко мне и к Ульяненко, наперебой заговорили девчата, – о чем она только думает? Все о моряках да о моряках…

– Опять десяток писем сбросила.

– Письма – это еще что! – засмеялась Нина Алцыбеева. – Она сама сейчас чуть не выпрыгнула вместе с мешком на Эльтиген.

– Говорят, любовь безумной может сделать.

– Нет, я не потеряю голову, – отозвалась Анка. – Только ведь обидно… Вдруг погибнешь, а ни с кем не поцеловалась. Но не бойтесь. Я отложу любовь.

– И правильно, – похвалила ее Мери Авидзба. – Па-а-слушай, приезжай на Кавказ после войны. Ах, какая красота вокруг! А воздух! Его же пить можно, есть! А мужчины? Вай-вай-вай… Замуж выдам за самого красивого джигита…

И опять взрыв хохота:

– Не соглашайся, Анка. Кавказец замурует в сакле, от людей упрячет, чадрой укутает, ревностью измучит.

– Па-а-чему так говоришь? – Когда Мери горячилась, в ее речи появлялась интонация, характерная для кавказцев. – Какая чадра? Чепуха! Наши мужчины ловкие, смелые и…

– Любвеобильные, – подхватила Алцыбеева, и опять все расхохотались.

После тяжелых, изматывающих физически и морально полетов людям необходимы вот такие легкие, подначивающие разговоры. Они как бы остужают уставших от отчаянного ожесточения людей, во время которого каждый из нас командовал собою сурово и беспощадно.

Подошла командир, и вмиг воцарилась тишина, хотя на лицах играли еще улыбки.

– Наша задача, – сказала она четко, – бомбить Эльтиген.

– Как это? Господи!.. – прошептала я. – Ведь мы только что туда боеприпасы бросали.

– Что с десантом? – вразнобой спросили летчицы.

Улыбок как не бывало. Тревога, недоумение, боль – все это обрушилось на нас. Анка всхлипнула.

Мы с летчицей молча подошли к самолету, взобрались в кабины и, не обмолвившись ни словом, взяли такой уже привычный нам курс.

– Нина, ну скажи хоть слово! – Я не могла сдержаться. Заплакать бы, что ли. Заорать. Уткнуться в теплые мамины колени, как в детстве.

– Ну, чего ты? – отозвалась Нина. – Разве они слабаки, наши парни? Прорвутся они! Вот увидишь.

А я думала о тех, кто не мог идти на прорыв. Кто остался прикрывать. Мне даже казалось, что я вижу их, истекающих кровью, с автоматами и у пулеметов, прикрывающих товарищей своей жизнью. Это видение было страшно невыносимым.

– Эй, штурман! Не психуй. Не то сами в море окажемся. Гляди в оба.

Мы подходили к Эльтигену. Как отчетливо видно светлое здание! Это – школа, а у десантников – штаб, опорный пункт, госпиталь. Кто знает, что там сейчас. Чуть поодаль, с сопок, бьют орудия.

– Нин, я не могу бомбить по школе, хоть убей.

– Что предлагаешь?