Я подчинился. Не Ольге — своему желанию. Она, видимо, решила, что не самый подходящий момент раздражать отказом мужчину, в содействии которого нуждаешься. Утром, припудриваясь и морща носик, Оля заявила:

— Жизнь в казарме действует на тебя губительно, ты нарушил акт о ненападении.

— Пакт? — переспросил я, решив, что ослышался.

— Не пакт, а акт, — усмехнулась женщина. — В том смысле, что нападение было, а акта не было. Думай, Юдин, думай. Если ты хочешь меня сохранить, то я жду от тебя решительности. — В этой фразе было столько театрально наигранного и оттого — фальшивого! Но разве об этом я тогда думал?..

* * *

В какую тряпку женщина способна превратить мужчину, может объяснить только другой мужчина. Утром, за завтраком, едва глянув на мою хмурую физиономию, Шумский объяснил мне без обиняков:

— Послушай, Игорек. Ваш брак со Смолиной был ничем иным, как ее капризом. Ведь ты, если не считать твоей клинической лени, состоишь из сплошных добродетелей. Впрочем, даже твоя лень — добродетель, потому что делать гадости тебе тоже лень. Поэтому ты спокоен, как египетская пирамида. Ольке надоели вся эта кутерьма и суета с ее бесконечными нервными ухажерами. Она ведь понимала, что ее ждет блестящее будущее, а чтобы «великой актрисе» не отвлекаться на бытовые мелочи, ей нужен был надежный тыл. Да оставь ты этот кефир, лечи подобное подобным, — и Алик придвинул мне бутылку холодного пива. — Уехала — и черт с ней. А приезжала зачем? Склоняла тебя драпать из Союза?

— А ты откуда…

— Тоже мне, бином Ньютона, — перебил меня режиссер. — Знаешь, как сейчас мужиков-евреев называют — паровоз. В том смысле, что еврейский паровоз едет и русский вагончик за собой везет. Думаешь, я не понял, зачем она так упорно к тебе рвалась? Выброси все это из головы. Я же тебе говорил, нас ждут великие дела. Пока ты здесь в роль вживался, в Москве произошли события, о которых ты и не ведаешь. Мы еще даже не запустились, а репортаж о съемках уже прошел в программе «Время» по Центральному телевидению. Лично Сергей Георгиевич распорядился (Сергей Георгиевич Лапин был председателем Гостелерадио СССР и о его антагонизме к киношникам ходили легенды). Так что кончай переживать. Ты еще своей Оленьке нос утрешь. Ну что, пошли создавать высокое искусство, — нарочито пафосно заключил он и тут же заботливо спросил: — Или еще пивка хлебнешь?

* * *

Работа неожиданно увлекла меня настолько, что я забыл обо всем на свете. Когда съемки по какой-либо причине срывались, я психовал, впадал в депрессию, на площадке снова оживал; игнорируя истерики автора сценария, придумывал целые монологи, сцены, реплики. Тем более что режиссер, и сам не очень довольный сценарием, явно поощрял мое творчество. С сыном в тот период я виделся редко, в Москве бывал наездами, встреч с Ольгой теперь избегал сам, и радовался, что она меня не ищет. Одним словом, все было настолько хорошо, что по теории относительности долго продолжаться не могло.

И гром грянул. Наша картина уже была смонтирована и готова к показу худсовету студии, когда мне позвонил Шумский и каким-то деревянным, неживым голосом потребовал, чтобы я немедленно приехал к нему домой. Сидя на диване, он раскачивался, как еврей во время молитвы, и что-то бурчал себе под нос. Всегда опрятный и даже щеголеватый, был Шумский небрит, в какой-то застиранной ковбойке и старых тренировочных штанах с пузырями на коленях. На столе стояла початая бутылка коньяка. Мое появление вывело его из транса. Обхватив голову руками, он не сказал, а скорее простонал:

— Все пропало. Твоего любимого Куликова выгнали из погранвойск, разжаловали и исключили из партии. В Госкино уже все известно. Мне сказали, что фильм с таким прототипом на экраны выпускать нельзя.

Сраженный этим известием, я рухнул на диван рядом с Аликом, не представляя, как могло такое случиться. Николай, примерный служака, лучший командир лучшей погранзаставы — и разжалован, выгнан, исключен. Немного успокоившись, Шумский рассказал, что на заставе была какаято драка, Куликов избил солдата, кидался на него с ножом. В общем — чудовищная история.

— Я не верю, что Коля мог себе такое позволить. Надо лететь в штаб погранотряда и все выяснить на месте, — брякнул я первое, что мне пришло в голову.

Шумский уставился на меня уже осмысленным трезвым взглядом, потом внезапно расхохотался, расцеловал в обе щеки:

— Какой же ты молодец. Умница! Как я сам до этого не додумался? Конечно, надо лететь и на месте все выяснить. Ты и полетишь, тебя же там теперь каждая собака знает. Конечно, командировку никто не даст. Но у меня есть деньги…

* * *

Вечерним рейсом я вылетел в Узбекистан, поздней ночью был на месте, устроился в уже знакомом офицерском общежитии — коробка московских конфет избавила меня от лишних формальностей. Утром, за завтраком, подсел за стол к знакомому пограничнику. Он узнал меня сразу и тут же поведал мне печальную историю, что произошла на заставе Куликова. Случилось следующее. На заставу пришло пополнение. В основном ребята из Таджикистана. Вечером они устроили драку, дневальный сообщил командиру. Когда Николай ворвался в казарму и попытался разнять дерущихся, один из них бросился на него с ножом. Капитан нож выбил, заломил озверевшему солдату руки, связал его ремнем и отволок в каптерку, где и запер до утра. Бдительный замполит Зарубин, презрев субординацию, отправил рапорт не в штаб отряда, а сразу в Главное политуправление погранвойск СССР. Он «сигнализировал», что капитан Куликов избил новобранца, угрожал ему ножом, а потом проявил особую жестокость, заперев связанного солдата в неотапливаемом помещении. О том, что избитый капитаном Куликовым бандит во время драки поранил ножом несколько сослуживцев, в рапорте не было сказано ни слова. Расправа над капитаном Куликовым, так же как и повышение в должности и в звании старшего лейтенанта Зарубина, последовали незамедлительно. Встречаться со мной Игорь Зарубин, теперь уже капитан, категорически отказался, о чем мне поведал дневальный. Я не настаивал.

В штабе погранотряда всю эту историю мне нехотя, но подтвердили. Здесь знали Николая как отличного офицера. Я спросил, почему они не заступились за своего офицера.

— Плетью обуха не перешибешь, — обреченно высказался подполковник из штаба.

— Если они отдали своего человека на растерзание, значит мы должны сами добиваться справедливости, — решительно заявил Шумский, когда я, вернувшись, поведал ему эту историю.

Дальше — рутинно и неинтересно. Режиссер Александр Шумский, сменив любимые джинсы и замшевую курточку с бесчисленными блестящими «молниями», облачился в свой лучший костюм с лауреатской медалью на лацкане и отправился по инстанциям. Звонил каким-то знакомым генералам и даже побывал в ЦК партии. Через полгода капитана Куликова восстановили в звании и должности, вернули партбилет. Что стало с Зарубиным — не знаю. Кажется, его опять повысили — дерьмо, как известно, не тонет.

На премьере фильма в Доме кино Коля сидел рядом со мной. На его парадном мундире орденов и медалей было побольше, чем у иных штабных генералов. А мне ведь ни словом не обмолвился о своих подвигах, скромник.