Амори за отказ от земель, принадлежавших Монфору, было дано право на пожизненное звание коннетабля. В 1237 году он имел неблагоразумие снова предъявить свои права: принял титул герцога Нарбоннского, сделал безуспешную попытку завладеть Дофинэ и захватил графство Мельгейль. Взбешенный этим, Григорий IX наложил на него епитимию и велел присоединиться к отправлявшимся в Святую землю крестоносцам. Амори подчинился, но злой рок продолжал преследовать его; в 1241 году он попал в плен к сарацинам и был выкуплен Григорием за 4000 марок. Умер он в том же году в Отранте на обратном пути из Палестины, окончив, таким образом, жизнь, полную самых неожиданных превратностей и почти беспрерывных неудач.

Некогда могущественный Тулузский дом пал окончательно; имевший более обширные владения, чем сам король, граф Тулузский дошел до такого состояния, что с ним никто уже не считался; правда, в 1234 году ему вернули Прованс — по всей вероятности, в награду за его ревностное преследование еретиков. Раймунд не занимал уже первого места среди шести светских пэров Франции, а был низведен на четвертое. Парижский договор оправдал возлагавшиеся на него надежды. Иоанне Тулузской и предназначенному ей супругу, брату Людовика Альфонсу, было в 1229 году по девять лет. Свадьба их состоялась в 1237 году, и, когда в 1249 году умер Раймунд, они унаследовали все его земли. В 1271 году они умерли один за другим, не оставив после себя наследников; тогда Филипп III завладел не только графством Тулузским, но и всем югом Франции.

Если такая слабая монархия, как Франция во время детства Людовика IX, могла предъявить Раймунду столь тяжелые и унизительные требования, то это случилось только благодаря тому, что споры с церковью довели Раймунда до полного нравственного одиночества. Церковная анафема, тяготевшая над ним, парализовала его действия и лежала на нем постоянным проклятием. Согласно государственному праву той эпохи он был вне закона; даже защищаясь, он совершал преступление, и единственным средством для него вернуться в общество было примириться с церковью. Утомление и упадок духа сломили в конце концов его мужество.

Многое можно было бы привести в оправдание Раймунда, если бы он нуждался в нем. Родившись в 1197 году, он был еще ребенком, когда гроза разразилась над головой его отца; вступив в сознательный возраст, он увидел свою страну добычей жестоких рыцарей с севера и бродячих орд, столь же жадных до добычи, как и до индульгенций. В течение двадцати лет несчастное население, остававшееся верным ему, не знало ни минуты покоя. Только чудом во время последнего крестового похода южане избавились от полного истребления, а будущее их рисовалось в самых мрачных красках, так как римская церковь угрожала наводнить юг новыми полчищами мародеров под сенью креста.

Понятно, Раймунд не мог быть преданным сыном той церкви, которая была для него всегда мачехой, но тем не менее еретиком он не был. Если он предпочитал скорее терпеть ересь среди своих подданных, чем казнить их через десятого, то, с другой стороны, он мог спросить себя, должна ли эта веротерпимость быть куплена ценой спасения всего народа? Ему предоставлялся выбор между двумя политиками: одна из них требовала частичной жертвы, другая — полной. Первая, очевидно более благоразумная, согласовалась с природным инстинктом самосохранения. Раз он принял известное решение, он неизменно держался его и сознательно работал над уничтожением ереси, хотя не раз и вмешивался, когда ревностность инквизиторов грозила вызвать волнения. В общем, Раймунд был вполне сыном своего времени; если бы он стал выше окружающих его, то он мог бы прославиться как мученик, но народ его от этого ничего не выиграл бы.

Борьба веротерпимости против религиозной ненависти была проиграна. После такого красноречивого предупреждения, как падение двух Раймундов, нечего было опасаться, что явятся новые владетельные князья, которые проявят терпимость к еретикам. Церковь, призвав на помощь себе государство, поторопилась извлечь выгоду из общей победы, и вскоре среди тех, кто так долго мешал ей, открыла свои действия инквизиция. Можно удивляться, что Европа так единодушно признала законным и необходимым власть церкви, зная недостатки и пороки духовенства. Но это факт, и факт этот свидетельствует о крайнем извращении религии Христа.

В простых общинах апостольских времен люди были связаны между собой узами любви; дух учения того времени прекрасно выразился в словах апостола Павла: «Братья! Если и впадет человек в какое согрешение, вы, духовные, исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным. Носите бремена друг друга и таким образом исполните Закон Христов».

Иисус заповедал своим ученикам прощать своим братьям семьдесят семь раз. Во времена апостола Павла учение Христа было еще настолько свежо, что не могло быть погребено под массой обрядов и догматов, в которых мертвящая буква душит живой смысл. Великие вечные идеи христианства удовлетворяли горячее чувство верующих. Догматическое богословие со своими бесконечными хитросплетениями и метафизическими тонкостями еще не родилось; не была еще создана даже его терминология. Надо было еще извлечь из мыслей, проскользнувших у писателей, трактовавших совсем о других предметах, бесчисленные догматы веры, надо было еще создать их путем дословного толкования поэтических метафор Священного Писания.

Испытываешь чувство истинного облегчения, когда от тонкостей, почти недоступных человеческому разуму, обращаешься к полным глубокого смысла словам апостола Павла к Тимофею: «Отходя в Македонию, я просил тебя пребыть в Ефесе и увещевать некоторых, чтобы они не учили иному и не занимались баснями и родословиями бесконечными, которые производят больше споры, чем Божие назидание в вере. Цель же увещания есть любовь от чистого сердца, и доброй совести, и нелицемерной веры». Тех, кто находил удовольствие в этих бесконечных спорах, апостол Павел называет «желающими быть законоучителями, но не разумеющими ни того, что говорят, ни того, что утверждают» и дает следующий совет своему любимому ученику: «От глупых и невежественных состязаний уклоняйся, зная, что они рождают ссоры».

Но уже было брошено семя, которое должно было дать богатую жатву злых дел и бедствий. Сам апостол Павел не допускает уже, чтобы отклонялись от учения, приносимого им: «Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать нам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема». В другом месте апостол Павел говорит, что он предал Сатане Именея и Александра, «дабы они научились не богохульствовать». Быстрое развитие религиозной нетерпимости уже ясно видно в угрозах Апокалипсиса.

Богословие выдвинуло вопросы, на которые у евангелистов не дано ответа. В пылу споров богословы перестали считать христианами тех, кто расходился с ними в вопросах обрядности и учения или в некоторых догматических тонкостях. Люди, занимавшие высокое положение в церкви, могли давать силу закона своим мнениям; менее же сильные были объявлены отпавшими от католичества, и деление между праведниками и еретиками становилось все заметнее.