Невозможно думать о двух вещах сразу, и я пользовался этим для того, чтобы не чувствовать боли. Я вспоминал самые волнующие моменты моей жизни и пытался заново пережить осколки прошлого. Неважно, что я не мог при этом размышлять над коаном, — меня заботило только избавление от боли, ибо я был уверен, что вот-вот мои мышцы разорвутся, а кости вылезут наружу. Я снова и снова вспоминал, как выхожу в Кейптауне из парадной двери своего коттеджа и завожу мотоцикл. Я восстанавливал каждое движение, видел деревья на той стороне дороги, вдыхал аромат цветов в саду, слышал рыканье заводящегося двигателя и проезжал по узким улицам Винберга к Ваальскому шоссе, а потом мимо гор и вдоль пляжа. Иногда я занимал таким образом все двадцать пять минут, и Джеральд поздравил меня. Он сидел рядом со мной и заметил, что я не сделал за весь период ни одного движения, находясь, по-видимому, в состоянии глубокой сосредоточенности. Я рассказал ему, чем занимался, и Джеральд рассмеялся.

— Иногда я тоже так делаю, — признался он. — Но думаю не о мотоцикле, а о женщинах, с которыми побывал в постели. Правда, при этом возникает одна проблема — я возбуждаюсь, а это совсем ни к чему. Гораздо безопаснее ездить на мотоцикле.

Через три дня начались неприятности. Боль от сидения и стресс, связанный с посещениями наставника, начали оказывать свое действие. На этой неделе наставник превратился в разъяренного льва. Я чувствовал, как от него исходит энергия и воля, направленные на меня. Я должен был дать ответ на коан, ответ на вопрос, который невозможно ни понять, ни определить, ни проанализировать. Я уже выдал все те ответы, которые только сумел помыслить, но ни один из них не годился. Наставник говорил, что я ни на йоту не приблизился к разгадке, что у меня не забрезжило даже предварительное понимание, что я в милях, в световых годах от малейшего намека на ответ. Я был уверен, что он прав. Но когда я ничего не говорил, он и это не принимал. Я входил к нему в комнату, кланялся, трижды простирался на полу, становился на колени, повторял свой коан, а наставник смотрел на меня и говорил:

— Ну как?

— Ничего, никакой мысли.

Но и это можно было не говорить. Я не знал. Было ясно, что я ничего не знаю.

Иногда наставник отправлял меня прочь, ничего не сказав, иногда произносил несколько слов, а однажды говорил со мной минут десять. Уходя от него, я плакал от обиды. Я ничего не понял из того, что он сказал, — я слишком плохо знал японский язык. Я объездил полмира, чтобы найти учителя, я нашел его и не понял того, что он сказал.

У других были свои трудности. Старший монах сидел в зале, словно страшный могучий демон, и кричал на нас, как только замечал, что кто-то засыпает или думает о постороннем. Он по очереди делал нас надзирателями, и нам по очереди приходилось прохаживаться с длинной палкой на плече, угрожающе переставляя ноги и присматриваясь то к одному, то к другому монаху. Если кто-то качался или уснул, его легонько трогали за плечо. Затем оба монаха кланялись: тот, который будет бить, — в знак благодарности за то, что ему позволили провести наказание, а тот, которого будут бить, — в благодарность за наказание. После чего следовало восемь ударов. Наказанному монаху приходилось нагибаться вперед, чтобы его били по спине. Мы били быстро, чтобы палка отскакивала и не задерживалась на спине. Я научился этому приему на монахе, который привязал к спине подушку. Если неправильно держать палку, можно нанести серьезные увечья, особенно когда бьешь по позвоночнику. Монахи нередко надевали подбитые жилеты, я — еще одну кофту. Но и в этом случае боль была острой, и к концу недели у меня на спине появился синий крест. Когда меня били, боль исчезала довольно быстро, но боль в ногах, казалось, не пройдет никогда, мука продолжалась, даже когда я двигался. Монахи сочувствовали мне и регулярно справлялись о моих успехах. Это помогало. Молодой монах, который ранил себе ногу, когда колол дрова, как и я, постоянно чувствовал боль, а рана его плохо заживала. Когда пришел мой черед ходить с палкой по кругу, я заметил, что он плачет. Я прошел мимо него, словно не заметив, что он ерзает и, разумеется, не медитирует, но тут на меня закричал старший монах, так что пришлось вернуться и отвесить монаху восемь ударов. Позже, когда я встретил его в столовой, он вежливо поклонился и улыбнулся.

Я бормотал что-то и натыкался на стены и деревья. Когда я говорил, слова не были связаны друг с другом, а у предложений отсутствовали начало и конец. Джеральд тоже выглядел не совсем нормальным.

Мы вместе чистили уборную, и я боялся, как бы меня не стошнило, как вдруг он заговорил о китах.

— Ты знаешь, что у кита половой орган размером с человека?

Я сказал, что никогда не думал о половых органах китов, но Джеральд меня не слушал.

— Огромные, — сказал он, — поверить трудно, какие огромные. Я видел, как серые киты спаривались у побережья Калифорнии. Они высоко выпрыгивали из воды и с плеском бухались обратно. Такой плеск слышно на мили вокруг. Это действительно что-то.

Я посмотрел на него: его взгляд был рассредоточен, и он смотрел сквозь меня. Обстановка, в которой я пребывал, начинала меня раздражать. Я искал сиденье, стул, скамейку, что угодно, на чем можно посидеть или полежать, но ничего такого не находил. Везде пустые комнаты с циновками на полу да несколько неудобных камней и надгробий в саду. И на землю я лечь не мог — зачастили дожди, земля была мокрой. Моя комната была запретной территорией. Мне позволяли спать в ней от одиннадцати вечера до трех часов утра, а все остальное время я не имел права сюда заходить, разве что старший монах посылал меня полежать полчаса, а это случалось не каждый день.

Джеральд спросил меня, медитирую ли я в саду.

— В саду? Что мне делать в саду? Мы медитируем в зале для медитации, разве не так?

— Да, — ответил Джеральд. — Но от тебя ожидается, что каждую ночь ты полчаса будешь медитировать в саду. Приходи сегодня часов в одиннадцать в сад. Мы все будем там. Мы сидим на камнях и надгробиях, у каждого свое место. Полчаса свободной медитации, это обязательно.

Я не поверил ему и пожертвовал несколькими минутами бесценного для меня сна, чтобы убедиться. Он оказался прав. Но я не собирался следовать этому примеру. Я считал, что медитирую вполне достаточно, более чем достаточно. Я бы стал медитировать в саду только в том случае, если бы меня вытащили туда за волосы. Я забрался в спальный мешок и, не успев даже вытянуть ноги, мгновенно отключился.

Каждое утро настоятель обходил храм, и все монахи следовали за ним по длинным монастырским коридорам. У каждой ниши он останавливался (мы, разумеется, тоже) и неслышно бормотал молитву за нас самих или за того, кто был в нише. В нишах стояли статуи бодисатв, иногда Будды, медитирующего или проповедующего, а также статуи китайских и японских богов, которые к буддизму никакого отношения не имели. Был даже маленький и с большим животом бог богатства. В вазах стояли цветы. Настоятель возжигал курительные палочки. В один из таких обходов я вдруг вспомнил, что нужно продлить паспорт, значит, придется поехать в Кобэ. Придется, поскольку даже монахи не в силах проигнорировать мирскую власть, в данном случае власть королевы Нидерландов.