саперными черными просветами, а повыше звезд перекрещенные топорики… Военный инженер!

Застигнутые врасплох, мы несколько мгновений молча из разных углов нашей общей рабочей комнаты пялились на вошедшего. Потом кто-то, спохватившись, гаркнул: «Смирно!» — и кинулся встречать подполковника рапортом.

А тот остановил рапортовавшего на полуслове и поспешил протянуть ему руку. «Карбышев», — назвался подполковник.

— Карбышев… Карбышев… — говорил он каждому из нас, внимательно глядя в глаза, когда мы по очереди стали подходить к нему, чтобы представиться. Обычно начальствующее лицо, принимая подчиненных, не называет себя, до этого не снисходит. Называть себя обязан представляющийся… Подполковник Карбышев, то ли невзначай, то ли намеренно пренебрег ритуалом. Это нам, вчерашним курсантам, не могло не понравиться…

Познакомились — и Карбышев, не входя в разговоры, шагнул к нашему рабочему столу, попросил убрать чертежные доски и развернул на столе карту. Пригласил нас всмотреться в обозначения на карте, и каждый узнал свой строительный участок. Мы невольно переглянулись: «Когда же это он успел объездить многоверстную линию укреплений?» Никто из нас и не видел его на месте работ. Однако еще больше нас озадачили расставленные на карте вопросительные знаки; к таблице военно-топографических символов они отнюдь не принадлежали.

«Что же это такое? Новый инженер бракует нашу работу?» — У офицеров вытянулись лица: столь многообещающе начатое знакомство, казалось, начинает омрачаться.

А Карбышев как ни в чем не бывало:

— Садитесь, господа, садитесь!

Расселись вокруг стола в степенном молчании, как на похоронах. Как-то не очень хотелось слушать, что будет здесь сказано, и я занялся разглядыванием подполковника… Карбышев был в поношенном армейском кителе и, быть может, поэтому без академического знака, который имел вид внушительный и даже несколько парадный… А вот белый наш эмалевый крестик на груди! Этот крестик присваивался воспитанникам Николаевского инженерного училища при производстве в офицеры. Состоял он как бы из четырех треугольников, соединенных вершинами, в центре знака — ювелирное, накладного золота изображение крепостцы с бастионами по углам.

Крестик у Карбышева — крестик и у меня на груди такой же. «Однокашник» — не формальное понятие. Я это почувствовал. Оно порождает чувство близости, и мне уже захотелось вникнуть в объяснения Карбышева: не спроста же он исчеркал карту вопросительными знаками! Однако инженер упредил меня:

— А вы, прапорщик, что на это скажете?

Застигнутый врасплох, я не сразу понял, что происходит у стола. Куда девалась сковавшая было офицеров холодная замкнутость! Никто уже не сидел, как вросший в стул, — люди вскакивали, тянулись к карте и там, на желто-коричневом с зелеными разливами лесов ее поле, толклись и сталкивались между собой пальцы спорщиков. Шум поднялся в комнате, прорывалась уже и запальчивость в голосах, а подполковник сидел, откинувшись на спинку стула, разрумянившийся, улыбающийся, явно довольный развязанной им битвой у карты. В руке он держал карандаш— тупым концом книзу — и, следя за высказываниями, временами, в знак одобрения той или иной мысли, с силой ударял карандашом по столу, восклицая: «Именно так!» Или: «Смелее формулируйте!»

Все это выглядело уже не как встреча подчиненных с начальником, а напоминало студенческий семинар. Иные даже уставной формой обращения стали пренебрегать: вместо «господин подполковник» то и дело слышалось «Дмитрий Михайлович». Не скажу, чтобы это мне нравилось, но сам Карбышев словно не замечал неуместной вольности… Он посадил меня рядом с собой перед картой. Тут из его уст я услышал такое, что все в голове перемешалось. Полевая фортификация — эта фундаментальная наука, питавшая в Николаевском училище наши военно-инженерные взгляды, нерушимая скрижаль, заповеди которой были не только обязательны, но бесспорны для саперного офицера, — эта наука вдруг объявляется несостоятельной…

Хочется, насколько позволяет память, воспроизвести некоторые мысли, высказанные Карбышевым за этой беседой у карты: они взволновали нас, молодых офицеров, свежестью, смелостью анализа и выводов, толкнули и самих заглядывать в глубь вещей, а в душе почти каждого из нас расшевелили что-то очень светлое.

Стараюсь припомнить и характер речи Карбышева, меткие сопоставления, которые сложное тут же превращали в простое и понятное.

Объявив, что никакие скрижали не вечны, тем более в науках военных, которые пишутся, по существу, кровью солдата и с вступлением его, солдата, в бой, всякий раз обнаруживают теоретическую отсталость, Карбышев сказал, что в огне текущей войны погорели в существенной своей части и каноны полевой фортификации. Говоря это, он ввел в свою речь новые для нас, его слушателей, понятия: «опорный пункт» и «узел сопротивления».

Карбышев растопырил пальцы.

— Представьте себе, — сказал он, — что каждый палец — солдат. Вот так, рядком, мы их и сажаем в окоп. Образуется шеренга, и тянем мы ее, тянем на много верст. Но шеренга хороша на параде. А здесь, на театре военных действий, при сильных огневых средствах, которыми характерна нынешняя война, оборона шеренгой не выдерживает удара, в чем мы на горьком опыте и убеждаемся.

Теперь Карбышев сжал пальцы в кулак. Сказал жестко:

— Ведь вот парадокс — любой мальчишка понимает, что защищаться следует не врастопырку, а кулаком! А мы? А мы, взрослые дяди, только перепачкавшись кровью сотен тысяч людей, доходим до этой премудрости.

В комнате затихли. Никто из нас еще не слышал таких обнаженных, ошеломляющих суждений о фортификации. А Карбышев вновь схватил карандаш и решительно, даже, как показалось мне, с ожесточением, принялся водить им по карте, очерчивая тут и там высоты, господствующие над местностью. Работая, говорил отрывисто: «Опорный пункт для взвода… Еще для взвода… Здесь расположен ротный гарнизон…» Поставив на карту руку, как пианист на клавиши, он объединил группу высоток и высот как бы в аккорд. Сказал: «Узел сопротивления…»

Дальше, когда дело дошло до инженерных подробностей, мы увидели из-под карандаша Карбышева как бы серию небольших, из подручных материалов, окопов-крепостей — в бою самостоятельных и вместе с тем по-братски поддерживающих друг друга ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем.

Карбышев опять помянул недобрым словом шеренгу, и сказанное им дальше особенно всех взволновало.

— Шереножные каноны, — говорил он, — утвердились во всем — и в фортификации, и в тактике обороны, и в наступлении. «По порядку номеров рассчи-тайсь! Направо равняйсь!» — слышим мы не только на плацу, но и в науке. Солдат обезличен. Он не мыслящий воин, а номер такой-то…

Заговорил Карбышев о русском солдате, и взгляд его потеплел, голос стал глубоким, в нем открылись нежные струны. Казалось, подполковник решился допустить нас, молодежь, до тайников своей души, до чего-то заветного. И надо ли говорить, как мы были счастливы доверием человека, который уже завоевал наше уважение и симпатии.

— А ведь он богатырь, русский солдат, — сказал Карбышев и помолчал,