на стене и сказал, что по этой карте они будут путешествовать вместе с мамой, отмечая красным карандашом все те места, где мама будет проезжать. Детям это очень понравилось, и, вооружившись красным карандашом, они отправились в путь. Вот Николаевская дорога и Москва… Какая она маленькая, а Марья Ивановна говорит, что в ней сорок сороков церквей!.. Вот Курск… вот Киев… Ох, далеко, однако, уехала мама! Была почти на самом верху, а теперь красная черта вон куда спустилась. Ну, а где же она теперь? Второпях Лёня переправился через Чёрное море и заехал в Константинополь, взяв его раньше, чем до него дошли наши войска; но папа вернул его назад и сказал, что надо подождать письма от мамы, прежде чем ехать дальше.

Наконец пришло и письмо. Мама писала из Бухареста, что доехали они благополучно и теперь сидят в Бухаресте, ожидая дальнейшего назначения. Ходят слухи, что на Шипке был бой кровопролитный и раненых очень много; говорят также, что русские отступают и война затянется надолго. Но это ничего, а неприятно то, что они должны сидеть в Бухаресте, когда там, на Дунае, может быть, требуется помощь. Они горят нетерпением как можно скорее приняться за дело… В конце письма была приписка: «Р. S. Ну, что детки? Здоровы ли, веселы и не скучают ли? А я до сих пор, как останусь одна, так вспоминаю крик Кати: «Мама, мама!..» И на днях, разбираясь в чемодане, вдруг наткнулась на её «разбитенькую чашечку» — и так мне стало грустно-грустно…»

— Милая мама! — сказала Мурка, когда папа дочитал письмо, а у Кати уже глаза были полны слёз. — Папа, дай нам поцеловать письмо; мы будем воображать, что целуем её самоё.

Папа дал всем по очереди поцеловать письмо и, видя, что дети готовы расплакаться, сказал:

— А ну-ка, где он, Бухарест-то? Поедемте-ка к маме!..

— Я, я пойду! Я сам! — закричал Лёня и, взобравшись на стул, стал искать Бухарест.

VII

В этот же вечер Мурка уселась писать маме ответ. Она взяла у папы лист самой лучшей почтовой бумаги и, широко разложив локти на столе, начала выводить самым лучшим своим почерком: «Милая мамочка! Мы очень рады были, когда получили твоё письмо. Мы о тебе все скучаем, и Томка тоже; как ей скажешь: «Где мама?» — она бежит в переднюю, царапается в дверь и визжит. А я теперь совсем не шалю и вчера починила папе носки. Папа нам подарил краски, и мы с Лёней рисуем человечков, потом вырезываем их и играем в войну. А Томка вчера самому главному Лёнину генералу откусила голову, и Лёня остался без генерала. А у Кати опять болел животик, и она ни за что не хотела принимать касторку, а папа принёс из аптеки капсули, и Катя подумала, что это сладкие янтари, и съела их; потом уж догадалась, что это не янтари, а касторка, да уж было поздно. По этому случаю папа сочинил смешные стихи, которые начинаются так: «Как часто меж людей под видом янтарей касторка в капсулях нахально щеголяет!..» Мы с Лёней очень смеялись, а Катя сердилась и плакала. Милая мамочка, мы тебя очень любим…»

Внизу крупными буквами, по линейке, Лёня сделал приписку: «Мамочка, видела ли ты настоящего, живого турка? И правда ли, что у них есть рога и хвост? Марья Ивановна говорит, что они черти, а я не верю».

Ещё ниже была нарисована в натуральную величину чья-то толстая лапка с кривыми растопыренными пальчиками и рукою папы было приписано: «За неграмотностью Катя Юрьева руку приложила».

Затем письмо было вложено в конверт, запечатано, и «сам» Лёня торжественно опустил его в почтовый ящик на углу Кирочной и Надеждинской. А на другой день уже летело туда, где гремели пушки, лилась кровь и в заражённом воздухе лазаретов слышались стоны умирающих.

VIII

На дворе сентябрь. С утра до вечера льёт холодный, липкий дождь; на улицах сыро, грязно и пасмурно, серый, зловонный туман висит над Петербургом. В двенадцать часов дня уже темно, как в сумерки. Дети сидят на окне и смотрят на улицу. Они ждут почтальона. Вот уже три недели, как от мамы нет писем. Где она? Что с нею? Папа говорит, что с войны письма идут долго, а сам ходит невесёлый и уже не шутит по-прежнему, — видно, что беспокоится. Марья Ивановна тоже всё вздыхает и молчит. И каждый день дети усаживаются на окна и глядят, не покажется ли почтальон. Им теперь хорошо знакома эта согнутая фигура в клеёнчатом плаще с капюшоном, с палкой в руке и сумкой через плечо. Какая огромная у него сумка, и вся набита письмами! Ведь вот получают же письма другие, а им всё нет… И детям кажется, что это почтальон виноват в том, что от мамы до сих пор нет письма. Противный, противный почтальон!..

— Идёт, идёт! — восклицает вдруг Лёня, хлопая в ладоши.

— Где, где?

— Вон он, вон он… Завернул за угол!..

Все трое, приплюснув носы к стеклу, жадно следят за почтальоном. Вот он показался опять… Идёт мимо. Противный!.. Нет, остановился, роется в сумке… Переходит через улицу.

— Миленький почтальончик, зайди, зайди к нам, — шепчет Мурка.

— Зайдёт или не зайдёт? — гадает Лёня и, зажмурив глаза, тыкает указательными пальцами друг в друга.

Скрылся. Должно быть, зашёл в подъезд. Дети замирают, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь внизу. Катя роняет на пол башмак, Лёня и Мурка сердито на неё шикают. И их маленькие сердечки шибко-шибко бьются…

Звонок.

— К нам, к нам! — кричат дети и со всех ног бегут в переднюю.

Катя без башмака, который она так и не успела надеть, ковыляет за ними. Им кажется, что кухарка очень медленно отворяет дверь, и они торопят её. Наконец крюк с грохотом падает, и входит почтальон. С плаща у него течёт вода, и, оставляя на полу мокрые следы, он идёт к окну, ищет в сумке и вынимает письмо.

Все трое, приплюснув носы к стеклу, жадно следят за почтальоном.

— Господину Юрьеву!

— Я, я сам! — кричит Лёня и выхватывает у него письмо.

— Дай мне… хоть немножечко подержать! — умоляет его Мурка.

— И мне! И мне! — пищит Катя, приподымаясь на цыпочки, чтобы взглянуть на письмо.

— От мамаши, знать, — сочувственно говорит кухарка.

— В отъезде она, стало быть? — спрашивает почтальон.

— Да на войне, вишь. В милосердных сёстрах, что ли…

Почтальон поворачивается уходить. В это время