около неё никого, кроме рыжебородого Брылкина… Давно уже нет от неё вестей, а в газетах пишут, что зима в Болгарии стоит суровая, госпитали переполнены солдатами с отмороженными ногами и руками, во всём чувствуется недостаток, и начались заболевания тифом. Между тем война затягивается, и кто ещё знает, когда она кончится. Плевна, наконец, взята, и дети с Марьей Ивановной ходили даже на иллюминацию, которою была отпразднована победа; но по ту сторону Балкан турки ещё держатся, и наши солдаты мёрзнут на снеговых вершинах Шипки. Дети всё это хорошо знают, потому что папа каждый вечер рассказывает им, что прочёл в газетах, а карту они исходили всю вдоль и поперёк. Мама в последний раз писала им уже из Тырнова, болгарского городка, где по кручам друг на друге лепятся белые домики, где улицы похожи на коридоры, а в ущелье бурлит и пенится река Янтра. Мама так хорошо описывала этот город, что дети как будто сами там были. Но как это далеко, как далеко!.. Оттого, должно быть, и письма так долго идут. А может быть, маме некогда писать… Им-то здесь хорошо, говорит папа, а ведь мама целый день занята, ей не до писем; может быть, даже поесть некогда, не то что писать.

Но, несмотря на эти утешения, в квартире Юрьевых что-то невесело стало. Папа всё ходит взад и вперёд по своей комнате и хотя шутит и смеётся, но глаза у него не смеются. Марья Ивановна молчит и вздыхает и потихоньку шепчется о чём-то с кухаркой; глядя на них, и дети притихли, так что их и не слышно в доме. Они уже больше не играют в войну и не рассказывают друг другу о приключениях их героя Миши, а по вечерам, лёжа в кроватках, говорят всё о маме — чтобы она была жива и здорова и скорее вернулась домой. Почти каждый день к папе приходят её подруги-студентки и расспрашивают, пишет ли она; но Мурка напрасно прислушивается к их разговорам в надежде услышать что-нибудь новенькое про маму (она хорошо знает, что взрослые между собою разговаривают совсем не так, как с детьми!) — ничего интересного они не рассказывают. Посидят, поговорят о войне, о своих профессорах, об экзаменах и уйдут, и опять в доме тихо-тихо и скучно…

Папа прочёл газету, свернул её и положил на стол. Мурка только этого и дожидалась.

— Папочка, что в газете про войну пишут? — спросила она.

— Ничего, Мурка.

— И про маму ничего не пишут?

— И про маму ничего.

— Какие скверные газеты! Про всех пишут: и про Османа-пашу, и про Скобелева, и про Гурко, а про маму — ничего! А ведь мама-то, уж конечно, лучше какого-нибудь Османа-паши. Осман-паша только и делает, что убивает людей, а мама их лечит и ухаживает за ними. Разве убивать лучше?

— Я не люблю Османа-пашу, — деловито заявляет Катя. — А Кузьму Брылкина люблю…

XI

Наступило рождество. Какой это был весёлый праздник, когда мама была дома! Накануне дети всегда ездили с нею в Гостиный двор покупать ёлку, а потом каждый вечер собирались за большим столом, золотили орехи и вырезывали из разноцветной бумаги разные украшения, клеили коробочки и готовили сюрпризы. Папа тоже ездил куда-то и приносил с собой огромные таинственные свёртки, которые исчезали в его кабинете, так что даже любопытная Мурка не могла проникнуть в их содержимое. Елку зажигали на третий день, собирались гости, пели хором песни и танцевали под звуки скрипки, которую приносил один студент-медик, мамин товарищ. Теперь ничего этого не будет: мамы нет, студента со скрипкой нет — он тоже уехал на войну, — Марья Ивановна золотить орехи не умеет, и всё идёт не так, как следует. Противная война!

Но папа всё-таки купил ёлку — славную, кудрявую, зелёную ёлочку, с развесистыми ветвями и нежными душистыми иглами. Её поставили посредине комнаты, обвешали разноцветными фонариками, яблоками, апельсинами, и зажгли вечером 27 декабря. Когда она вся засветилась огнями, дети было радостно захлопали в ладоши, но вдруг притихли, расселись по углам и грустно смотрели на нарядную ёлку.

— Ну, что же вы присмирели? — сказал папа. — Разве не рады?

— У мамы нет ёлки… — прошептала Мурка и заплакала.

Катя с огромным апельсином в руках посмотрела на неё широко открытыми глазами и тоже заплакала. Лёня несколько минут крепился, потом не выдержал и присоединился к сёстрам.

— Не надо нам ёлки, папа, — всхлипывая, сказал он. — Не хотим мы без мамы.

В тишине… слышались только рыдания детей и мерные шаги папы…

Огни потушили, ёлку убрали в угол, и в тишине полутёмной комнаты слышались только рыдания детей и мерные шаги папы, который задумчиво ходил из угла в угол.

А в это время на Балканах гремели пушки и кипел последний кровавый бой…

31 декабря было морозное, яркое утро. Солнце глядело во все окна, и на стёклах сверкали бриллианты. Колокольный звон глухо доносился с улицы. Марьи Ивановны не было дома, она ушла в церковь; папа сидел в своём кабинете и писал, Мурка сочиняла маме письмо, а Лёня, поместившись за её спиною, глядел, как она тщательно выводила по транспаранту буквы.

«Милая мама! — писала Мурка. — Когда же ты приедешь? У нас была ёлка, только без тебя скучно. Мы все плакали, когда папа зажёг фонарики…»

— Напиши, что и я плакал, — сказал Лёня.

— Не мешай! — вымолвила Мурка и продолжала: «Лёня тоже плакал. Катя съела один апельсин, и опять у неё болел животик. А мы не ели, потому что без тебя очень скучно. Катя ещё маленькая, а мы уже большие. Я после тебя выросла на целый вершок, вот ты увидишь — папа крестиком отметил на двери».

— Напиши, что и я тоже вырос! — опять вмешался Лёня.

«И Лёня вырос. А твой стаканчик-то голубенький он разбил — помнишь, который у тебя на этажерке стоял…»

— Постой! — прервал её Лёня. — Не пиши про стаканчик, не надо.

— Да я уже написала.

Мурка подумала и, решив, что ведь и вправду мама огорчится, зачеркнула написанное и вместо того сделала приписку: «Это секрет, что я зачеркнула; приедешь, сама увидишь. Мамочка, приезжай поскорей! Дай бог нам побольше таких людей…»

Последнюю фразу Мурка где-то поймала и теперь, вклеив её в своё письмо, осталась очень довольна. Совсем серьёзное письмо вышло, только остаётся подписаться и сделать такой росчерк, как у папы. Сначала крючочек, потом длинная черта и на конце — крр., крр., крр… три завитушки и