Критики единодушно восторгались спектаклем, который удостоился целой страницы в культурном разделе «Монд» и аж разворота в «Либерасьон». Кстати, Клер в этом хоре славословий отводилось отнюдь не последнее место, «Либерасьон», в частности, сравнивала ее с блондинками Хичкока, с виду холодными, но пылкими в душе, таких комплиментов в стиле «лед и пламя» я за свою жизнь начитался и теперь сразу понимаю, о чем речь, хотя и не видел ни одного фильма Хичкока, я скорее принадлежу к поколению Безумного Макса, но должен согласиться, применительно к Клер эта аналогия оказалась довольно меткой.

В предпоследней сцене спектакля, которую режиссер явно считал ключевой, Клер, повернувшись лицом к публике, задирала юбки и, расставив ноги, принималась дрочить, в то время как другая актриса декламировала на ее фоне длинный текст Жоржа Батая, в котором, как мне показалось, речь шла в основном об анусе. Рецензент «Монд», особенно смакуя эту картину, восхвалял Клер за «иератизм» ее исполнения. Ну, с иератизмом он загнул, скажем просто, что она была совершенно невозмутима и вроде бы совсем не возбуждена – так оно и было, она мне сама это подтвердила сразу после премьеры.

Таким образом стартовала ее карьера, и к этому первому торжественному событию в один прекрасный мартовский день добавилось второе, когда воскресный рейс Air France AF232, направлявшийся в Рио-де-Жанейро, потерпел крушение над Южной Атлантикой. Все пассажиры, среди которых значилась и мать Клер, погибли. Для родственников жертв катастрофы был немедленно открыт пункт психологической помощи.

– И вот тут я почувствовала себя прекрасной актрисой, – сказала Клер вечером, вернувшись после первой встречи с экспертами-психологами. – Я так убедительно сыграла убитую горем дочь, что они не заметили моей радости.

Дело в том, что, несмотря на ненависть, которую они питали друг к другу, Клер понимала, что ее мать слишком эгоцентрична, чтобы потрудиться составить завещание и хоть на мгновение задуматься о том, что может произойти после ее смерти, но в любом случае лишить детей наследства очень трудно, и, будучи единственной дочерью, Клер имела законное и неотъемлемое право на обязательную долю в 50 % и, в общем, могла спать спокойно; через месяц после этой чудесной авиакатастрофы она и вправду вступила в права наследства, став, прежде всего, обладательницей потрясающей квартиры в пассаже Рюиссо-де-Менильмонтан в 20-м округе Парижа. Еще спустя две недели мы туда въехали, предварительно избавившись от старухиных вещей, – ее, кстати, и старухой-то назвать нельзя, ей было всего сорок девять лет, и авиакатастрофа, стоившая ей жизни, произошла на пути в Бразилию, куда она отправилась в отпуск в компании юноши двадцати шести лет, то есть моего ровесника.

Квартира находилась в здании бывшего проволочно-гвоздильного завода, закрывшего свои двери в начале семидесятых, несколько лет он простоял пустой, а потом его выкупил отец Клер, предприимчивый архитектор, и, быстро учуяв выгодное дельце, перестроил его в лофты. Высокие ворота забрали в решетку с массивными прутьями, кодовый замок поменяли на биометрический терминал распознавания по радужной оболочке; к услугам гостей имелся к тому же домофон, соединенный с видеокамерой.

Преодолев это препятствие, вы попадали в большой мощеный двор, окруженный старыми промышленными строениями, которыми владели человек двадцать. Лофт, доставшийся матери Клер, один из самых просторных, состоял из гигантского опен-спейса площадью 100 квадратных метров с шестиметровыми потолками, выходившего на открытую кухню с центральным островом, а также необъятной ванной комнаты с итальянским душем и джакузи, и двух спален, в мезонине и внизу, к последней примыкали гардеробная и кабинет с выходом в палисадник. Все вместе около двухсот квадратных метров.

Даже если в то время термин «бобо»[20] еще не получил широкого хождения, остальные собственники жилья принадлежали именно к этой категории и, разумеется, очень обрадовались соседке-актрисе, да и вообще еще неизвестно, во что бы превратился театр без этих бобо, кроме того, газету «Либерасьон» в то время читали не только работники зрелищных искусств, но также и некоторая часть (пусть и постоянно убывающая) их публики, да и «Монд» еще не утратила тогда свой престиж и уровень продаж, так что в этом доме Клер приняли с распростертыми объятьями. Я понимал, что нахожусь в более щекотливой ситуации, «Монсанто», наверное, представлялась им столь же достойной уважения организацией, что и ЦРУ. Умелая ложь должна хоть частично основываться на реальности, поэтому я с ходу сообщил им, что занимаюсь генетическими исследованиями орфанных болезней, к орфанным болезням не придерешься, все сразу воображают себе либо аутистов, либо несчастных деток, страдающих прогерией, которые в двенадцать лет выглядят стариками, я бы никогда не смог работать в этой области, но все-таки достаточно хорошо разбирался в генетике, чтобы отразить нападки любого бобо, даже бобо образованного.

По правде говоря, мне самому становилось не по себе от своей работы. Риски, связанные с ГМО, были не так уж очевидны, радикальные экологи по большей части оказывались невежественными идиотами, при этом и безвредность ГМО была не так уж очевидна, а мои начальники проявили себя патологическими лгунами. На самом деле мы вообще ничего или почти ничего не знали о долгосрочных последствиях манипуляций с генами растительных культур; хотя проблема, по-моему, состояла даже не в этом, а в том, что производители посевного материала, удобрений и пестицидов самим фактом своего существования сыграли разрушительную и, более того, смертельно опасную роль в развитии сельского хозяйства: дело в том, что интенсивное сельскохозяйственное производство, построенное на гигантских агрокомплексах и на максимизации прибыли в пересчете на гектар, агропромышленность, целиком построенная на экспорте, на отрыве растениеводства от животноводства, была, на мой взгляд, полной противоположностью тому, что следовало бы сделать для устойчивого развития, – надо было, напротив, во главу угла ставить критерии качества, местного потребления и производства, оберегать почвы и грунтовые воды, вернувшись к комплексным севооборотам и использованию удобрений животного происхождения. Во время наших многочисленных выпивок с соседями, на которые нас начали приглашать через несколько месяцев после переезда, я, должно быть, многих поразил пылкостью своих выступлений на эту тему и тщательной аргументацией, ну разумеется, они во всем мне поддакивали, ничего в этом не соображая, на самом деле из чисто левацкого конформизма, но все-таки у меня были какие-никакие идеи и даже идеал, ведь не случайно я поступил в Агро, а не в какой-нибудь институт широкого профиля типа Политеха или Высшей школы коммерции, да, у меня были идеалы, и я им изменял.

При этом я совершенно не собирался увольняться, без моей зарплаты мы бы не выжили, потому что карьера Клер, несмотря на успех у критики спектакля по Жоржу Батаю, упорно не сдвигалась с мертвой точки. Прошлое Клер приговорило ее к области высокой культуры, что было чистым недоразумением, потому что она мечтала работать в развлекательном кино, она и сама ходила только на фильмы для широкой публики, в свое время придя в восторг от «Голубой бездны», не говоря уже о «Пришельцах», тогда как текст Батая она сочла «совершенно идиотским», то же самое произошло со спектаклем по тексту Лейриса, в который она впуталась чуть позже, но больше всего она настрадалась на часовой читке Бланшо на радио France Culture, она даже не подозревала, сказала она, что существует подобное дерьмо, поразительно, сказала она, что публике осмеливаются предлагать такую хрень. У меня лично никакого мнения о Бланшо нет, я помню только забавный отрывок из Чорана, где он объясняет, что Бланшо – идеальный автор для обучения машинописи, потому что «смысл не отвлекает».