Первый документ – банковское уведомление. Как правило, я не просматриваю банковские уведомления: поскольку на мне груз родительских обязанностей, я только рада, что могу взвалить на Олли возню с финансами (это не столько сексизм, сколько справедливое распределение ответственности). Но когда мой взгляд падает на цифру в конце страницы – в колонке задолженность, а не прибыль, – я невольно вздыхаю. Мой взгляд резко перепрыгивает к началу страницы, где в шапке значится «Кокрэм Гудвин». «Кокрэм» – это, разумеется, фамилия Эймона, делового партнера Олли. Как, скажите на милость, они могли столько задолжать? И, что еще важнее, почему Олли не сказал мне об этом?

Я открываю рот, чтобы спросить мужа, но не успеваю я заговорить, как раздается стук в дверь. Я смотрю на Олли, но он едва замечает, он слишком погружен в свою пустоту.

– Я открою, – говорю я без всякой надобности.

Когда я открываю дверь, то вижу на пороге двоих: не в форме, но явно полицейские. Это подсказывает мне интуиция, а еще об этом свидетельствует значок, который предъявляет женщина.

– Я старший детектив-констебль Джонс, – говорит она. – Это детектив-констебль Ахмед.

– Привет, – говорю я.

Это уже не Саймон и Стелла, молодые румяные полицейские, которые сообщили нам о смерти Дианы. Детективу Джонс за сорок, она худощавая, среднего роста. У нее привлекательное, хотя и немного мужское лицо и каштановые с золотистыми перышками волосы до подбородка. Одета она просто и практично: белая рубашка и темно-синие брюки, достаточно облегающие, чтобы предположить, что она гордится своей фигурой.

– А вы кто? – спрашивает она.

– О… Я… э-э-э… Люси Гудвин.

– Ага, невестка, – кивает Джонс. – Сочувствую вашей утрате.

Ахмед склоняет голову. На макушке волосы у него редеют, и сквозь копну черных волос виден круг светло-коричневой кожи.

– Можно войти? – спрашивает Джонс.

Я делаю шаг назад от двери, и Джонс с Ахмедом входят в холл.

– Симпатичное местечко, – говорит Джонс.

– Спасибо, – отвечаю я, хотя не такое уж оно симпатичное. С другой стороны, полицейские, вероятно, видели много домов, которые были гораздо хуже моего. – Чем могу помочь, детективы?

На глаза Джонс попалась свадебная фотография, и она останавливается, чтобы ее рассмотреть.

– Милая фотография. Это ваша свекровь?

Она указывает на Диану, стоящую слева от Олли.

– Да. Это Диана.

– Думаю, это трудное время для всех вас. Вы были очень близки со своей свекровью?

Джонс продолжает рассматривать эту фотографию и остальные вокруг нее на стене, по-видимому, не интересуясь ответом.

– Все очень сложно.

– Всегда ведь так, верно? – Джонс улыбается. – Мать моего бывшего была та еще штучка. Я едва могла находиться в одной комнате с жалкой старой коровой. В конце концов это прикончило мой брак. А как насчет вас? Насколько для вас было сложно?

– Ну не знаю. Просто… сложно.

Джонс и Ахмед продвигаются по коридору, останавливаясь, чтобы посмотреть на развешанные по стенам фотографии. Джонс, насколько я могу судить, является в этом тандеме старшей по чину – невзирая на то что младше Ахмеда и вообще женщина. Невзирая на одолевающие меня более насущные мысли, я ловлю себя на том, что феминистка во мне ей рукоплещет.

– Вы много времени проводили вместе? Как семья? – продолжает Джонс. – Дни рождения, Рождество и тому подобное?

Я вспоминаю последнее совместное Рождество. Гадкие слова, кривящиеся лица, крики над индейкой. Из такого рекламу семейного телеканала «Холлмарк» не сварганить.

– Простите, вы не сказали, из какого вы подразделения? – спрашиваю я.

На мгновение я чувствую себя персонажем из «Закона и порядка», – разумеется, сериал – единственный мой источник сведений на случай, если на пороге появится полиция.

– Мы из отдела расследования убийств, – ровным голосом отвечает Джонс.

– Люси? – окликает из соседней комнаты Олли. – Кто там?

Я делаю глубокий вдох и иду в гостиную. Джонс и Ахмед следуют за мной по пятам. Задняя дверь распахнута настежь, и Эди, кажется, исчезла: наверное, к нам во двор залетел мяч. Эди больше всего на свете любит бросать мячи назад через забор.

Олли в замешательстве встает.

– Это полиция, – говорю я.

Ахмед подходит к Олли и протягивает руку:

– Вы, должно быть, Оливер Гудвин?

– Олли, – безжизненно поправляет Олли, пожимая руку Ахмеду.

Я вдруг вижу Олли глазами полицейских. Он выглядит ужасно. На нем темно-синие тренировочные штаны и темно-бордовая толстовка, волосы растрепаны, кожа странного серого оттенка. Это напоминает мне о том, как он выглядел, когда наши дети были новорожденными и не спали, когда он появлялся в дверях и умолял о возможности снова заснуть «всего на полчасика», – а ведь именно я не спала большую часть ночи.

– Я старший детектив-констебль Джонс, а это детектив-констебль Ахмед, – представляется Джонс, – и если вы не против, у нас есть несколько вопросов.

– О чем? – переспрашивает Олли.

Возникает пауза, потом Джонс негромко хмыкает.

– Э… о смерти вашей матери, например?

Взгляд Олли перескакивает на меня, и я пожимаю плечами. Наконец через секунду или две он жестом приглашает полицейских сесть. Они садятся на диван.

– Так что мы можем для вас сделать? – спрашиваю я, садясь на подлокотник кресла Олли. – У вас появилась новая информация о смерти Дианы?

– У нас еще нет отчета коронера, – отвечает Джонс, – но скоро будет. А пока мы собираем информацию. Констеблям Артуру и Перкинсу вы сообщили, что у вашей матери рак, верно?

– Да, – отвечаю я, поскольку Олли молчит. – У Дианы был рак груди.

Джонс открывает черный блокнот с золотым логотипом полицейского управления и держит ручку наготове.

– А вы можете сказать, кто был ее лечащим врачом?

– Ее лечащим врачом была доктор Пейсли, – говорю я. – В клинике Бэйсайда.

– А ее онколог?

Все смотрят на меня. Все, включая Олли.

– На самом деле… я точно не знаю. Она при мне имени своего онколога никогда не называла.

Джонс закрывает блокнот. У меня возникает такое ощущение, что для нее это не новость.

– Понятно.

Олли моргает.

– Что вам понятно?

– Мы не нашли никаких свидетельств того, что у вашей матери был рак. Нет никаких записей о том, что она посещела онколога. Ни маммограмм, ни УЗИ, ни данных о химиотерапии. Насколько мы можем судить, у нее вообще не было рака.

Это как будто раздражает Джонс, точно мы каким-то образом виноваты в их некомпетентности.