Подъем был крутым, так что разговаривать оказалось практически невозможно. К тому времени, когда они наконец добрались до вершины могучего холма, журналист обнаружил, что сердце болезненно колотится у него в груди.

На вершине яростно дул ветер. Они стояли на краю отвесного обрыва. Саймон подошел поближе к краю, чтобы посмотреть вниз.

— Черт побери!

У подножия утеса кружили чайки, но сверху они выглядели как едва заметные снежинки.

— Боже праведный… Какая же тут высота?

— Это один из самых высоких прибрежных утесов в Европе, а может, и в мире, — сообщил Леск. — Больше полумили!

Саймон поспешно отступил назад.

— Весьма мудро, — одобрительно кивнул Леск. — Ветер легко может смахнуть вас с этого утеса и сбросить вниз. — Хэмиш мрачно хихикнул и добавил: — Но знаете, что тут по-настоящему изумляет?

— Что?

— Благодаря этим утесам Фула жива многие века.

— В смысле?..

— Посмотрите туда. Вон туда… — Местный офицер показывал на некие отдаленные точки, означающие птиц, примерно на середине гигантской каменной стены неподалеку. — Буревестники, они гнездятся на обрывах. В прежние времена, когда после долгой зимы людям было нечего есть, местные мужчины спускались по утесам и воровали у буревестников яйца и птенцов. Это было источником жизненно необходимого белка в тяжелые годы. Птенцы буревестников очень вкусные, сплошной жир, понимаете?

— Люди спускались вот по этим обрывам?!

— Ага. У них даже развилась необычная деформация из-за этого. Они стали чем-то вроде особого человеческого подвида.

— О чем это вы?

— О мужчинах Фулы. И Сент-Килды тоже. — Хэмиш пожал плечами, его ржаво-рыжие волосы трепал ветер. — За многие века они отрастили себе очень большие пальцы на ногах, потому что постоянно цеплялись ими за камни. Полагаю, это своего рода эволюция. Так уж получилось, что те мужчины, у которых пальцы на ногах были подлиннее, более ловко карабкались по скалам, и потому им доставались жены, и они могли хорошо кормить детей, и передавали им свои длинные пальцы на ногах.

— Вы это серьезно?

— Вполне серьезно. — Хэмиш безмятежно улыбнулся.

Но Саймон был весьма далек от спокойствия своего собеседника; разговор о странных пальцах на ногах жителей Фулы сразу напомнил ему… Напомнил то, что он увидел. Босые ноги старой женщины. Он должен был упомянуть об этом…

— Ребята… а мы не можем уйти куда-нибудь, где не так дует?

— Конечно.

Два полисмена и журналист отошли в ложбинку и улеглись на влажный торф. Саймон заговорил:

Вы упомянули о пальцах на ногах, мистер Леск.

— Ага.

— Ну вот. Забавно, но… пальцы на ногах Джулии Карпентер… Кто-нибудь из вас заметил?

Леск одарил его непонимающим взглядом.

— В смысле?

— Вы ничего необычного не заметили в этой жертве? Как насчет ее ног?

— Чего?

Саймон подумал, не будет ли он выглядеть сейчас полным идиотом.

— Пальцы на ее правой ноге были деформированы. Слегка.

Сандерсон нахмурился.

— Продолжай, Саймон.

— Я думаю, это то, что называется синдактилией. Моя жена — врач…

— И эта син…

— Да. Синдактилия. Перепончатые пальцы. Два пальца на ноге той старой леди были соединены — по крайней мере частично. Это довольно редкий дефект, но не такой уж неизвестный…

Сандерсон пожал плечами:

— И что?

Саймон понимал, что его догадка покажется странной. Но притом он чувствовал, что наткнулся на нечто…

— А ты помнишь ту женщину из Примроуз-Хилл? Что она носила?

Выражение лица Сандерсона изменилось в долю мгновения.

— Ты о перчатках? Об этих долбаных перчатках!

И прежде чем Куинн успел произнести еще хоть слово, Сандерсон уже вскочил на ноги и схватился за мобильный телефон; старший инспектор пробежал немного вниз по склону, ища лучшее место для связи.

Ветер дул с такой силой, что Саймон не слышал, о чем говорил инспектор Скотланд-Ярда. Он просто сидел в прохладных, но ослепительных лучах солнца, думая о боли, перенесенной той женщиной, о ее одинокой, чудовищной боли… Хэмиш Леск тоже молчал, закрыв глаза.

Через несколько минут Сандерсон вернулся, и его обычно красное лицо выглядело слегка побледневшим, даже сильно побледневшим от удивления.

— Я позвонил в анатомичку, в Лондон. — Он смотрел прямо на Саймона. — Ты оказался прав. Перчатки предназначались для того, чтобы скрывать деформацию. Патологоанатом уже это отметил, — старший инспектор отвернулся и уставился на далекий океан. — Он сказал, что там действительно синдактилия. У жертвы из Примроуз-Хилл были два пальца с перепонкой.

Внизу под обрывом пронзительно кричали чайки.

Они ехали по шоссе Бидасоа, через туманную зеленую долину, вдоль текущей внизу реки, а потом резко повернули вправо, вверх по склону, к еще одной наваррской деревушке басков, мимо неизбежного каменного фонтана и запущенного серого фронтона. Дэвида подергивала легкая тревога: что мог знать Хосе Гаровильо? Что он собирался сказать?

Эта деревня называлась Этксалар.

Дэвид произнес слово «Этксалар» вслух, тренируясь; Эми улыбнулась, очень мягко.

— Нет. Не надо произносить «кс», они говорят «чххх»… с придыханием.

— Этч… аларрр?

— Так гораздо лучше.

Они остановились за каким-то грузовиком для перевозки скота. Эми казалась рассеянной. Всю дорогу она, как бы между делом, задавала Дэвиду вопросы о его прошлом, о Лондоне, об Америке, о его работе. Он рассказал ей кое-какие ничего не значащие подробности.

А потом она спросила его о личной жизни.

Мартинес немного помолчал, но потом признался, что одинок. Эми спросила почему. Коровы, стоявшие в грузовике, неодобрительно посматривали на них.

— Наверное, я отталкиваю людей до того, как они успевают в достаточной мере ко мне приблизиться, — ответил Дэвид. — Возможно, это из-за того, что я рано потерял родителей. И не доверяю людям, которые трутся возле меня.

Снова последовала долгая пауза. Потом Мартинес спросил:

— А вы? У вас кто-то есть?

И опять последовало молчание. Грузовик с коровами тронулся с места, они последовали за ним, катя мимо маленьких грушевых садов. Наконец Эми сказала:

— Дэвид, я должна кое в чем вам признаться. Я лгала вам. По крайней мере…

— Что?

— Я далеко не все вам рассказала.