— Но, Эми… El violencia?[15]Это так ужасно!

— Хосе! — довольно резко произнесла Эми. — Прошу тебя! Я в полном порядке.

Старик снова улыбнулся.

— Тогда… мы должны поскорее войти в дом и поесть! Мы всегда должны есть. Когда возникают какие-то неприятности, баски должны есть. Входи в дом, Давидо. Мы устроим пир, чтобы порадовать лесных духов.

Не время было задавать какие-то вопросы; как только они уселись за стол, им пришлось есть и пить, бесконечно долго есть и пить.

Фермина, жена Хосе, намного моложе его, оказалась страстной кулинаркой; с горящими глазами, закатав рукава, она выносила из миниатюрной кухни все новые и новые басконские блюда, а Хосе пространно представлял каждое из них и объяснял, как оно готовится.

Огненные кусочки перца espelette на шампуре, вместе с tripotx — сосисками из овечьей крови из Бирату; Gerezi beltza arno gorriakin — вишневый суп цвета старого кларета, поданный вместе с пышно взбитыми сливками; цыплята, зажаренные на деревянной решетке, украшенные оливками; за всем этим последовали маслянистые kanougas — шоколадные ириски, и turron — нуга из Виская, и овечий сыр в компании с вишневым джемом… и все это обильно орошалось пенящимся баскским сидром, красным, зеленым и желтым и очень крепким.

Между переменами этого бесконечного обеда Хосе говорил и говорил, объясняя происхождение беретов, которые придумали когда-то беарнские пастухи, рассуждал о великолепии бараньих боев в Аспейте, показывал Дэвиду драгоценное для него золоченое распятие, некогда благословленное самим Папой Пием X, таинственным тоном рассуждал о дольменах в лесах у Ронсеваля, на севере Испании, якобы построенных легендарными гигантами и мистическими морами, о jentilaks и mairuaks.[16]

Это почти изматывало — но в то же время и захватывало, почти гипнотизировало. К концу обеда Дэвид ощущал себя разбухшим, пьяным — и кем-то вроде любителя-лингвиста. Он почти забыл о постоянно державшей его тревоге и о причине, приведшей его сюда. Но не совсем забыл. Совсем забыть он никогда бы не смог. El violencia. El violencia.

Это было бы очень трудно забыть.

Дэвид посмотрел на Эми. Она устремила взгляд за окно. Он снова повернулся к Хосе.

Старик прихлебывал шерри; Фермина хлопотала в кухне, похоже готовя кофе. Момент был самым подходящим. Дэвид нарушил наступившее ненадолго молчание и спросил Хосе, не хочет ли тот кое-что услышать, узнать, почему он приехал в Испанию. Гаровильо откинулся на спинку стула.

— Конечно! Но, как я сообщил по электронной почте, думаю, я уже знаю ответ. Я знаю, почему ты здесь!

Дэвид уставился на старика.

— И?..

Тот выдержал театральную паузу.

— Я знал твоего деда. Как только Эми сообщила мне его фамилию, Мартинес, я все понял.

— Вы были с ним знакомы? Когда?

— Очень давно… много лет назад, — старик непрерывно улыбался. — Мы были друзьями еще в детстве… в Доносте, перед войной. Потом наши семьи бежали во Францию, в 1936 году. В Байонну. Там делали еврейский шоколад. Лучший шоколад в мире!

Дэвид наклонился вперед, задавая вопрос, который сам собой напрашивался:

— Мой дед был баском?

Хосе расхохотался с презрительным видом — как будто вопрос был глуп до неприличия.

— Ну разумеется! Да. Разве он тебе не говорил об этом? Как это характерно для него! Он был человек… полный тайн. Но — да, он был баском. И его жена тоже, само собой! — Хосе окинул Эми дерзким взглядом, потом снова посмотрел на Дэвида. — Так что вот такие дела, Дэвид Мартинес. Ты — баск, по крайней мере отчасти; ты — человек из Эускади, Страны Басков. Ну что, я ответил на все твои вопросы? Тайны раскрыты?

Мартинес несколько секунд сидел неподвижно, переваривая услышанное. Неужели только к этому все и шло? Дед был баском, но никогда в этом не признавался…

Тут Дэвид вспомнил о карте и о церквях. И о наследстве. Как все это вписывается в общую картину?

— Вообще-то нет, Хосе. Есть кое-что еще.

— Кое-что?..

Вмешалась Эми:

— Хосе… Все дело в документах. Наследство… и карта. Ты о них знаешь?

— Я никогда не читаю газеты, — сообщил Хосе, и его улыбка слегка угасла. — Но что это за новая загадка? Расскажите! Что еще вам нужно узнать?

Дэвид вопросительно посмотрел на Эми, а та пожала плечами, как бы говоря: «Вперед, почему бы и нет? Мы все равно уже здесь».

И Мартинес начал рассказ. Он изложил историю своего деда, церквей и наследства. По ходу рассказа достал из кармана и развернул карту, украшенную синими звездочками.

Атмосфера в коттедже мгновенно изменилась.

Фермина застыла у двери в кухню, погрузившись в сосредоточенное молчание. Старик нахмурился, глядя на старую бумагу. Хмурился он сильно, почти трагически. И выглядел… выглядел так, словно у него что-то отняли.

Пораженный впечатлением, которое произвел его рассказ, Дэвид положил карту на стол. И в комнате как будто сразу стало темнее; единственным ярким пятном остался мягкий белый лист карты.

Хосе наклонился и коснулся карты обеими руками. Несколько минут он как будто ласкал старую бумагу, исследовал пальцами синие звездочки, что-то бормоча себе под нос. Никто не решался пошевелиться.

Наконец Хосе поднял голову и посмотрел на Дэвида.

— Забудь об этом. Забудь, умоляю тебя! Забудь об этом. Тебе незачем узнавать что-то об этих церквях. Оставь себе деньги. Избавься от этой карты. Вернись в Лондон. Por favor.[17]

Дэвид открыл рот… но так и ничего не смог сказать.

— Убери ее, — потребовал Хосе, возвращая карту молодому человеку. — Унеси из моего дома. Я знаю, что ты ни в чем не виноват. Но… унеси ее отсюда. И никогда больше не упоминай о ней. Никогда. Эта… карта… эти церкви… Это дорога в ад. Умоляю вас обоих — остановитесь!

Дэвид не представлял, что ему теперь делать. Жена Хосе старательно вытирала руки полотенцем, все так же стоя у двери кухни. Снова и снова вытирала руки, нервно и испуганно.

В напряженное молчание ворвался какой-то шум. Хосе Гаровильо посмотрел в окно; скрип гравия на дороге стал совсем громким.

К дому приближался красный автомобиль.

Эми испуганно прижала ладонь к губам.

— Ох, нет…

Хосе задохнулся.

— Нет! Я же не разрешал ему приезжать! То есть… виноват, я говорил ему, что ты будешь здесь, Эми, но просил его держаться подальше. Barkatu.[18]Barkatu. Фермина!