Рано утром, когда крестьяне только отправлялись на поля, покачивая коромыслами на плечах, Вэй-Фан подошёл к пересечению больших дорог. На севере лежал Лоян, на западе – Сиань, на юге – Наньян, а на востоке стеной возвышались все тридцать шесть вершин горы Суншань. Меж острых пиков виднелись узкие долины, заросшие колючим кустарником и невысокими деревцами.

Вэй-Фан повернул на восток. Горы словно манили его к себе. По мере того как он поднимался всё выше и выше, деревни и поля сменялись диким лесом. Наконец, он свернул на тропинку, до того заросшую, что временами напоминала нору, уводящую в заросли кустов, трав и бамбука. Земля была сухой и каменистой. Камни то и дело скатывались у него из-под ног. Восхождение было не из лёгких, и Вэй-Фану приходилось помогать себе посохом. Вино давно закончилось, он страдал от жажды и совершенно выдохся.

Это была необычная, совершенно дикая земля. Изредка попадались хижины лесорубов или отшельников. Достигнув вершины и оглядевшись, юноша понял, что это было всего-навсего предгорье: над ним величественно вздымались пики горы Суншань. Едва заметная тропка вилась там по самому краю отвесных обрывов. Наверху виднелись очертания храмов, прилепленных к скалам, словно ласточкины гнёзда. Вдруг в лесу заверещал чёрный гиббон. Звук разнёс ветер, и тот отразился причудливым эхом в окружающих горах.

Юноша сел и в отчаянии замотал головой. Он размышлял раньше об испытаниях, которые ждут его впереди, однако нависшие над ним горные вершины поразили юношу до глубины души. Он потерял тропу, а без неё он не сможет добраться до монастырей.

Вэй-Фан горько заплакал. Он почувствовал себя побеждённым. Единственное, чего бы ему сейчас хотелось, это кувшинчик вина. Под грузом тяжких мыслей он лег на землю и уснул, один-одинёшенек под звёздными небесами.

На второй день блужданий Вэй-Фан выбрался на узкую тропинку, скорее козью, чем человечью, уходившую в глубь тенистых зарослей бамбука и кедра. Лёгкий ветерок высвистывал в хвое свою извечную печальную песнь. Стволы бамбука покачивались, его листва тихонько шелестела.

Путь вёл вниз, через зубчатые скалы к белопенной горной речке. Вэй-Фан спустился по каменной осыпи, то и дело поскальзываясь на влажном от росы мху. Выйдя к берегу, он почувствовал на лице мелкие водяные брызги.

Поток выглядел пугающе. Как же перебраться? Вэй-Фан посмотрел вверх и вниз по течению. Да уж, один неверный шаг – и его путешествие закончится в этих змеящихся струях.

Для начала он нагнулся к самой воде и умылся. Вода была свежей, чистой и очень вкусной. Вэй-Фан наполнил кувшин. Он уже собирался уходить, когда заметил рыжего оленя, спускавшегося к воде в отдалении. Животное не замечало юношу. Это была стройная молодая олениха. Нервно прядая ушами, она осторожно спускалась по неверным камням на водопой.

«Эх, лук бы мне со стрелами…» – мелькнула мысль. Однако животное обнаружило вдруг присутствие Вэй-Фана и мигом умчалось. И тогда в тени зарослей, в том месте, где была олениха, он увидел неприметный бамбуковый мостик. Юноша полез по камням, каждый из которых был в два его роста, а внизу шумел горный поток. Это действительно был мост, если, конечно, можно назвать этим словом три связанных бамбуковых ствола и пару пеньковых канатов.

Перейдя, он обнаружил хижину. Возле неё, прямо на голой земле, сидел, скрестив ноги, низкорослый монах, а перед ним стояла медная чаша для подношений. На его плечи наброшен был плащ из тростника, глаза же были закрыты. Его морщинистое, загорелое лицо напоминало отполированную древесину ореха. Вэй-Фан остановился, всматриваясь в пустую прогалину. Вокруг чирикали птички. В общем, всё это очень походило на ловушку. Он осторожно приблизился и окликнул отшельника.

Тот не пошевелился, даже не открыл глаз. Юноша подошёл ещё ближе и, крепко сжимая кулаки, заглянул в чашу для подношений. Там лежали лишь несколько листьев, веточка с двумя каштанами и сморщенный прошлогодний персик. За исключением плаща, другой одежды на монахе не было. Кожа на груди и животе обвисла, словно дряблые груди старухи. Внезапно он открыл глаза.

– Добро пожаловать, – сказал монах с улыбкой.

Вэй-Фану стало неудобно. Он поднял руки, показав пустые ладони.

– У меня ничего нет для вас.

– Честно говоря, верится с трудом, – ответил монах. – Только нищему нечего дать другому человеку, а ты не выглядишь нищим. По сравнению со мной, по крайней мере.

– Вы совершенно правы. – Вэй-Фан присел против старика и развязал мешок. – Вот, возьмите. – Он вытащил недоеденную паровую булочку. – Это вся моя еда. Я рассчитывал съесть её сегодня, но, как говорится, кусочком хлеба и глотком вина человек может приобрести хорошего друга, так что…

– Глоток вина? У тебя есть вино?

Вэй-Фан со вздохом достал кувшин, вытащил фарфоровую пробку и наклонил сосуд: оттуда полилась лишь вода. Старик прикрыл глаза и произнёс:

– Я чую аромат вина даже в этих каплях. Он поёт мне. А ты слышишь его песню?

– Слышу, – ответил юноша, отламывая половину чёрствой булки и опуская его в медную чашу. Монах взял хлеб и отщипнул чуть-чуть.

Они молча сидели и жевали. Вэй-Фан проглотил свою долю почти сразу, старик же ел медленно, крошечными кусочками, словно мышь. Юноша провожал каждую крошку жадным взглядом. В животе у него бурчало. Он уже жалел, что поделился. Доев хлеб, старик сунул руку в чашу, достал каштаны. Один протянул Вэй-Фану, а другой с хрустом разгрыз жёлтыми передними зубами. Так же он отдал и половину листьев. Пришла очередь персика. Монах сдул прилипшие травинки с его бархатистой кожицы и обеими руками протянул плод Вэй-Фану:

– Ешь!

Вэй-Фан начал было отказываться, но монах укоризненно покачал головой и снова закрыл глаза. Персик оказался мягким и сладким. Вэй-Фан до того оголодал, что съел его целиком, даже попорченный осами бочок. Когда он доел, монах достал бамбуковый ковшик, полный чистой дождевой воды, поднёс ко рту и начал шумно пить. Напившись, протянул Вэй-Фану. Тот сделал большой глоток и вернул ковш старику.

– Гораздо лучше вина, согласен?

Вэй-Фан расхохотался. Лично он не был в этом уверен.

Монах попил ещё. Некоторое время они молча сидели и слушали лесные звуки.

– Здесь всегда тихо зимой. Только гиббоны кричат. Зато летом повсюду стрекочут цикады, и когда их песни одна за другой утихают, это означает приближение осени. Самая последняя песня цикады – одинокая и безответная песня. Мне всегда грустно, когда я её слушаю. Интересно, понимают ли цикады, что их жизненный цикл подходит к концу? Может быть, именно поэтому летом они поют радостнее и громче? Как ты думаешь?

– Честно говоря, я мало что знаю о цикадах.

– Правда? А почему? Только не говори, что ты один из тех, кто думает только о себе. Ведь это – верный путь к безумию. Вот я, например, – монах ткнул себя в грудь, – о себе почти и не вспоминаю, размышляю больше о мире вокруг. Обо всех живущих в нём, от чёрной цикады до снежного леопарда. Они меня интересуют, все живые существа.