Из России? Это которого там чуть не расстреляли? Поскольку реакция моя была хоть и бурной, но безмолвной, Глазенапп невозмутимо продолжал: да, его спасло от смерти вступление наших войск, это было в каком-то городе, в России. Как немец он должен был быть русскими расстрелян, его вроде бы вели уже на расстрел – он все это нам рассказывал… Он на этой почве немножко рехнулся. Готлиб, точно. Очень странный человек. Мог встать и уйти посреди репетиции. Мог нагрубить Элиасбергу, главному дирижеру, с которым вообще-то было очень опасно связываться. Он как бы даже не работал постоянно, хотя жил в квартире при театре. Говорили, что его опекает какая-то очень важная персона, чуть ли не сам Кунце.

А про расстрел – говорил ли он, как ему удалось выжить?

Да, конечно, он об этом только и говорил. Как собрали всех немцев, которые жили в городе, на площадь, всех: детей, женщин – там, в этом городе, жило много немцев. Выстроили перед памятником – кому там, Сталину? Ленину? И повели. За город, в лес. Люди шли с вещами, с чемоданами, матери детей на руках несли. Он шел со скрипкой. Ну, а как вышли из города – рука слепого сжалась в кулак – тут уже наши войска.

Фрау Глазенапп в это время внесла угощение: пирог, к нему сбитые сливки и кофе. Немцы – сладкоежки (в отличие от русских, и в то же время пивные животы – что отличает их от израильтян, тоже любителей сладенького, правда, совершенных варваров в том, что касается искусства печь). Как приятно морозным днем зайти в кондитерскую в центре и понаблюдать дам в головных уборах всех возрастов и социальных моделей, а из джентльменов – либо совсем юных, либо седовласых, – уписывающих вилочками кабанью голову шварцвальдского торта, яблочный штрудель под горячим ванильным соусом, «древесное пирожное» и многое-многое другое. Эти люди наслаждаются и духовно и телесно – радующее глаз зрелище.

Посмотрим, как это будет выглядеть при участии слепого. Признаться, я был под двойным впечатлением от его истории. С одной стороны – понятно: все подтвердилось, мой дед не был расстрелян в Харькове осенью сорок первого, а действительно какое-то время находился в Ротмунде при поддержке своего старинного друга? врага? Появился новый след, который мог увести очень далеко, также и идейно-политически. Ну-ка, что Эся теперь будет говорить о Готлибе Кунце? Жаль, я не прочитал его письмо к Элиасбергу. С другой стороны, рассказ о чудесном спасении вызвал у меня некоторый шок. В кинематографе используют иногда эффект негатива – в страшных сценах. Прием надуманный, изобличающий недостаток фантазии, но здесь бы он подошел… Выглядело так – я сейчас о том, как Глазенапп ел: ему повязали салфетку, жена села справа от него, и – кусочек себе в рот, кусочек ему в рот, который он подставлял – как уже делал в году, думаю, девятисотом.

Вскоре и жена и дочь были посвящены во все обстоятельства нашего разговора и только ахали. Не подлежало сомнению, что я для них вполне часть немецкого народа, преследованиями на чужбине искупавшая недостаточное владение речью предков, ну и, вероятно, какие-то другие, причиняемые Федеративной Республике Германии неудобства. Во всяком случае, в прямом смысле слова они демонстрировали готовность делиться со мной куском пирога. Больше того, подобострастная услужливость, которой все это сопровождалось (сервилизм немца и еврея – как сказал недавно уже упоминавшийся Борхес ), вызывала у меня тошнотворное предположение – о степени его тошнотворности предоставляю судить читателю: пожелай я только, чтобы и меня кормили с ложечки, дочь хозяина не задумываясь последовала бы примеру своей матери, так же примостилась бы рядом со мной и – кусочек себе в рот, кусочек мне в рот, кусочек себе в рот, кусочек мне в рот – тик-так, тик-так.

Однако как сложилась дальше его судьба? Этого Глазенапп не знал: пропал из виду, должно быть, уехал куда-то, время было такое, что чужими судьбами не интересовались.

Радушие хозяев вознаграждается любезностью гостей. Поэтому я еще долго внимал историям, которые куда интересней рассказывать, нежели выслушивать. В результате ехать в Ротмунд к Боссэ было поздно, а возвращаться в Циггорн, чтобы на следующее утро снова быть в Ротмунде, – глупо. Оставалась какая-нибудь дешевая гостиница в Ротмунде – она прямо поджидала меня напротив автобусной остановки неподалеку от вокзала, под названием «Гавана» – более чем сомнительным, учитывая, что дело происходит на «родине поггенполя», а не в Восточном Берлине или Западном Бейруте. На мысль о последнем меня навел брюнет левантийского типа за конторкой: он с ходу раскрыл мой израильский паспорт с правой стороны, тогда как христианин крутил бы его и так и сяк – как шкатулку с секретом.

День принес удачу, чтоб не сказать – победу. Я по-прежнему не знал, что произошло с дедом в Харькове в сорок первом году, но я твердо знал, чего с ним не произошло – как раз того, в чем Эся, а с нею и мама и я были убеждены: тогда деда не расстреляли, дед спасся. Как? Как он попал в Германию? Какова во всем этом роль Кунце? Теперь только все начиналось, теперь можно было всерьез за что-то приниматься. (Пока я ждал автобуса в Ротмунд, я успел позвонить к Боссэ и, сто раз извинившись за назойливость и столько же раз за поздний звонок – хотя еще не было девяти, – попросил разрешения завтра к нему зайти снова. Да, конечно, он будет очень рад. При этом у него был какой-то унылый голос. Боюсь, я даже догадывался почему… ладно, это его дела. Меньше надо коллекционировать письма Бетховена.)

Я почти что уснул – судя по изменившемуся вкусу слюны во рту и уже намечавшемуся дополнению к реальности, – когда какой-то клаксон за окном включился минуты на три. Однако до чего же мне не хотелось в эту ночь страдать бессонницей. Лучшее от нее средство – дисциплина мысли. Мозг следовало настроить на нужную волну. Нельзя было мысленно развивать сюжет успешных розысков, это – самовозбуждение, верная бессонница. Еще хуже – тема Ирины; у радиостанции, специализирующейся на ней, очень сильный сигнал, который только усилился с тех пор, как некий господин из еврейской общины города Циггорна пожаловал ко мне без предупреждения, можно сказать, подкараулил меня (в свое время, немного поколебавшись, я все же сообщил Эсе свой адрес, может быть, в тайной надежде?..). Какая невероятная сцена была передо мной разыграна… Он только зря старался – я бы и так дал ей развод. Он, кажется, был удивлен моей сговорчивостью и, решив, очевидно, что она безгранична, продолжал: дескать, неплохо было бы стать членом общины. Совет был подкреплен пригласительным билетом на базар «Вицо» – или «Хадассы» ? – словом, на какую-то благотворительную акцию – с музыкальной программой, буфетом, лотереей. В сущности, я ничего не имел против вступления в еврейскую общину Циггорна. В России коренные остзейские евреи держались большими барами, легендарное немецкое еврейство в лице… да перечислять их, что ли! Мне стало интересно. Я пошел – и вылетел как ошпаренный: публика этикетками наружу, возглавляемая несколькими профессиональными евреями. Кошмар.

…Неожиданно меня убаюкала мысль о том, что ночлег в «Гаване» сберег мне, не говоря уж о лишнем часе драгоценного утреннего сна, еще марок десять – на столько билет в оба конца вышел бы дороже. Мелкие радости грошовой экономии сами по себе, возможно, и ничто – предмет всяческого осмеяния, но в сочетании с удачей водоизмещением эдак в пятьдесят тысяч тонн подобны буксирчику, за которым эта громада влачится последние пару сот метров своего плавания. С мыслью о десяти марках я перевернулся в последний раз на другой бок и проспал до утра как сурок.