Инго – необычное для моего слуха имя. Ему, должно быть, еще нет сорока. Конечно, вот где, а не в оркестровых ямах мне следовало бы порасспросить – среди родственников Кунце, среди тех, с кем по воле невероятного случая оказался вместе на траурной церемонии в Бад-Шлюссельфельде маран Готлиб . Это был истеблишмент Третьего рейха. Как бы мне на них выйти?

Разжившись наконец почтовой бумагой, не именной, но тоже голубенькой, я сообщил Эсе, чем в настоящий момент занят, – я совершенно убежден, что дед был жив еще в сорок третьем году, за хрестоматийным кадром (старый еврей со скрипкой под дулом немецкого автомата) последовал кадр, неведомый нам, свершилось чудо – нес гадоль айа кан – вот так же персонаж другой, не менее знаменитой фотографии, семилетний мальчик в кепочке, с поднятыми ручками, – ведь выжил же, проживает же сейчас в США. Я описал совпадение автографов – тот же скрипичный ключ с рожицей, та же подпись, с этого все началось. Потом рассказ слепого флейтиста об одном немце-скрипаче из России, по фамилии Готлиб, «в последнюю секунду спасенном нашими солдатами, – русские, перед тем как оставить город, расстреливали всех проживающих в нем немцев» (представляю себе выражение Эсиного лица в этот момент). Деду – а я повторяю: это был он – всячески покровительствовал Кунце, они ведь действительно в молодости были знакомы и даже дружили. В довершение всего я читал письмо, в котором Кунце пишет одному дирижеру, активному нацисту, про некоего «Й.», сравнивая его чуть ли не с Иисусом Христом, а себя, вернее, свою жену Веру с Лазарем – или кому там Иисус Христос говорит: встань и иди? У них тогда как раз погибает сын.

Закончил я на «шутливой ноте»: скоро Кунце будет не только исполняться в Израиле – скоро Эсе еще предстоит посадить деревце в его честь в аллее Праведников.

Я с нетерпением ждал, что она ответит.

На ловца и зверь бежит – так, по народной пословице, первый же разговор, услышанный мною в театре, касался недавнего события в О***. (На сей раз не хочу это не чужое для российского слуха название заменять очередным опереточным титулом. Я уже достаточно потрудился в этом направлении, раз даже святцами мне послужил мифологический словарь – только бы замести следы, только бы скрыть истинных участников моей истории, что практически невозможно ввиду всемирной известности одного из них. Заметай не заметай – как все еще учат в немецких гимназиях: sapienti sat.) В О*** главный дирижер тамошнего театра – на редкость симпатичного, в войну на него не упало ни одной бомбы – после представления «Валькирии» вместе с выступавшей в заглавной роли певицей сел в автомобиль; за ночь они достигли Альп – О*** лежит на севере – и там лишили себя жизни. Не перевелись еще души, подобные Клейсту и Адольфине Фогель . Тут я напомнил, что и Кунце…

Кунце? Ну да. Но там была проигранная война, а он был матерым нацистом.

Интересно, это было сказано в расчете на мои уши или без меня формулировка была бы той же? Помню, когда в Израиле я видел на афишах американских суперменов в форме US Army, взрывающих колонны бронетранспортеров со свастиками, я даже не сомневался, что данная продукция в Германию не поступает. Публика не может наслаждаться одними чудесами пиротехники, она должна болеть за кого ей велят, то есть сочувствовать американцам и видеть врагов в немцах. И что, пожалуй, первое поразило меня в Западной Германии – еще когда в ожидании назначенного мне Ниметцем часа я пошел побродить по испугавшему меня тогда своим благополучием Циггорну: на афишах те же горящие бронетранспортеры с крестами и те же молодцы-американцы. Поздней я понял: это не частность, немцы приучились смотреть на себя чужими глазами, Германия из мужчины превратилась в женщину.

Это по поводу того, назвали бы они Кунце между собой тоже «матерым нацистом» или как-то иначе – патриотом, идеалистом. Вскользь я заметил, что последние годы жизни он, кажется, провел неподалеку отсюда, в Бад-Шлюссельфельде. Не кажется, а точно. Вот где красивые места. Фолькер, помнишь, как мы… Рассказывается охотничья история из жизни бывалых «муггемейстеров», в заключение которой я узнаю, что в Бад-Шлюссельфельде и по сей день живет невестка Кунце, в том же самом доме. Старая? Лет шестидесяти – но все еще красивая женщина, а, Фолькер? Фолькер, молча кивая, натягивает волос на смычке . И дом красивый, в самом парке.

Как быть теперь? Все равно у меня было несколько спектаклей подряд, и я почти до самого Рождества был прикован к Циггорну, как раб к тачке. Единственное, что я мог и что сделал (повторяю, вместо того, чтобы прочитать книжку под названием «Готлиб Кунце. Жизнь и судьба» – или аналогичную ей), это набрал 1188 и попросил в Бад-Шлюссельфельде номер телефона фрау Кунце, имени не знаю… нет, не Виллибальд, а фрау Кунце. Только Доротея? Отлично (звучит по-княжески, – наверное, она. Двумя часами позже, в театре, мне это кто-то из людей сведущих подтвердил).

Позвонить, извиниться и представиться – на хох-дейч – концертмейстером циггорнского оркестра и, по счастливому совпадению, внуком школьного товарища великого маэстро, того самого, которому он в сорок третьем году… Не зная характера этой дамы, не владея немецким настолько, чтобы изъясняться без «побочных эффектов», с другой стороны, лишенный возможности (по телефону) нейтрализовать их – взглядом, жестом, не знаю – «шмисом» в пол-лица , я рисковал быть занесенным в черный список еще прежде, чем объясню причину своего звонка. А черный список – это пожизненно.

Заручиться рекомендацией почетного гражданина города Циггорна Кнута Лебкюхле – соврав ему, что пишу книгу? Не даст, только в глупое положение себя поставлю – кто я такой, чтобы писать книгу? Написать ей письмо на хохруссиш и воспользоваться услугами бюро переводов – где его переведут на немецкий по обменному курсу? Для этого надо как минимум иметь ее адрес.

Пример того, что значит правой рукой чесать левое ухо: чтобы раздобыть адрес, нужна телефонная книга Бад-Шлюссельфельда, а за телефонной книгой Бад-Шлюссельфельда нужно ехать в Бад-Шлюссельфельд. Рассуждая так, я немножко играл сам с собой в кошки-мышки: если домашний адрес Доротеи Кунце мне действительно в официальном порядке никто никогда не даст, то, ей-богу, чтобы узнать, по какому адресу проживал в Бад-Шлюссельфельде Кунце, вовсе незачем туда ехать. Так незачем ехать в Бонн, чтобы узнать номер дома, в котором жил Бетховен. Просто мне, вопреки здравому смыслу, захотелось съездить самому, побродить там, проверить на свет воздух: не различу ли какие водяные знаки?

Двадцать первое декабря, воскресенье (день рождения моего тезки, Иосифа Сталина). Уже начались школьные каникулы. Общее копошение в городе, на вокзале, плотность пассажиров в вагонах втрое больше против обыкновенного. В вагоне я стоял, потому что садиться не было смысла, даже если под носом появлялась вакансия: все равно через пять минут ее пришлось бы уступить достойнейшему. К слову сказать, в Германии это не очень-то практикуется, во всяком случае, не предписывается кодексом чести, как в России. Объясним это по-научному: «отчуждением поколений». Не без удовлетворения подчеркивается ведь, что немецкая молодежь не имеет ничего общего с поколениями отцов и дедов. Поэтому всякий раз, уступая последним место, я как бы демонстрировал те политические взгляды, которые в действительности менее всего разделял.