Он ждал десять минут, ждал двадцать, и трудно сказать, как сложилась бы судьба бедного юноши, если бы в шесть двадцать пять не прибежала Нофар. Лицо у нее было красное, в волосах – песок. «Заболела», – подумал Лави, и действительно: глаза у нее странно горели, а лоб блестел от пота. После исповеди коротковолосой девушки Нофар чувствовала себя так, словно проглотила маленькую шаровую молнию, и всю вторую половину дня бесцельно слонялась по улицам. В пять часов новая подруга неожиданно прислала ей сообщение: «Как хорошо рассказать кому-то свою тайну». Коротковолосая словно вылила на горевший у Нофар внутри огонь ведро бензина. В шесть двадцать пять Нофар отправилась в кафе-мороженое. Про Лави и его вчерашнюю угрозу она не забывала ни на секунду и всю ночь по нему тосковала, но после утра на море ей стало стыдно, и этот стыд никак не отпускал.

Когда Нофар подошла к Лави, тот смерил ее взглядом, который, как он надеялся, покажется ей ледяным, и процедил:

– Мы договорились в шесть. Еще раз опоздаешь – и я расскажу, что ты соврала.

– Ну и рассказывай, – сказала она с мучительной гримасой человека, который целый день проходил с шаровой молнией в животе.

Не зная, что ответить, Лави прокашлялся. Его черные волосы слегка колыхались; возможно, их шевелил горячий, производимый бушевавшим в душе у девушки пожаром ветер. Что-то было не так, но Лави не знал, что именно. Он знал только одно: что нежный цыпленок, которого он весь день носил в ладонях, сейчас пребывает между жизнью и смертью. Нофар заглянула в черные глаза юноши и заплакала. Лави дотронулся до ее плеча, но от прикосновения она не только не успокоилась, а, наоборот, заплакала еще сильнее. Это, однако, его не испугало. Лави взял Нофар за руку и повел к ближайшей скамейке. Пятнадцать часов назад здесь спал бездомный и видел страшные сны, но сейчас скамейка была пуста. Они сидели на ней и молчали. Наконец Нофар рассказала про то, как провела утро и что из этого вышло: как поехала с коротковолосой девочкой на море, как они купались, как подруга похвалила Нофар за храбрость, которой она не проявила, и как доверила ей тайну, которой она недостойна. Ведь именно слово «лгунья» и заставило коротковолосую промолчать; она боялась, что ей скажут: ты все выдумала. Как же завтра, на перемене, Нофар будет смотреть ей в глаза? (Кстати, она действительно не будет, только не от стыда. После того утра на море коротковолосая всячески избегала общества Нофар и, когда они встречались в коридоре, отворачивалась. Не желала видеть в глазах подруги свой секрет. Тайна, которой она в тот день на пляже поделилась с Нофар, поначалу их сблизила, но потом разделила, причем навсегда.)

Было уже почти семь. Из освещенных квартир доносился плач детей, не желающих ложиться спать. Помолчав, Лави Маймон сказал:

– Но ведь твоя ложь пошла ей на пользу. Она сама это сказала. Лишь благодаря тебе она сумела наконец заговорить о том, что случилось.

Нофар уставилась на него круглыми от изумления глазами, но Лави продолжал настаивать на своем. Даже если во дворе все было совсем не так, сбивчиво доказывал он, это никакого значения не имеет. Потому что за правду цепляются только те, кому от нее становится лучше. Но есть люди, которым становится лучше от лжи, и это не их вина.

– Ты же врешь не просто так, а потому, что у тебя нет выхода. Если б у тебя была подходящая правда, тебе бы врать не пришлось. Так ведь? Как люди, у которых хватает еды. Им же не надо воровать. Только тот, кто голоден, ворует. Ты же не станешь его за это винить.

Это был самый длинный монолог, который Лави когда-либо произносил перед девочками, и монолог вышел корявым. Впервые в жизни Лави пожалел о том, что целыми днями играл в компьютерные игры. Вместо того чтобы учиться выражать свои мысли, он занимался тем, что нагромождал горы трупов. Когда он ходил по городским улицам, за ним следом шла целая армия мертвецов: все, кого он уложил благодаря проворству бегающих по клавиатуре пальцев. Но какой от всех этих мертвецов прок, если ты не можешь помочь одной-единственной девушке? Заставить тучу скопившихся у тебя в голове мыслей пролиться дождем. Сказать, например, Нофар одну простую вещь: ложь неразрывно связана с жизнью. Сказать, что дни нанизываются на ложь, как жемчужины на нитку. Что в каждом круглом светлом дне есть маленькая темная дырочка, через которую просунута ложь, делающая возможным существование дня. Однако Лави не умел выражаться так цветисто, и, возможно, это было к лучшему: в подобных метафорах теряется главное.

– Главное, – сказал он, – что нет ничего плохого в том, чтобы врать, когда имеешь дело с говном. А Авишай Милнер – это реально кусок говна.

Нофар утерла рукой слезы и шмыгнула носом. Сбивчивым речам юноши удалось немного утихомирить бушевавшую в ее душе бурю. Однако подождав, пока она отдышится, Лави встал и взглянул на часы. Десять минут восьмого. Такую наглость он больше терпеть не намерен. Нофар должна немедленно идти ждать его во внутреннем дворе!

– Или я все расскажу.

* * *

Первый день учебного года закончился. Майя сидела в своей комнате, ее пальцы порхали по клавиатуре телефона, набирая сообщения двадцати собеседникам одновременно. Но в соседней комнате давно стояла мертвая тишина. Родители дважды стучались в дверь, спрашивая, не звонила ли Нофар, и из сестринской солидарности Майя заверила их, что беспокоиться не о чем: дети не обязаны находиться дома двадцать четыре часа в сутки. Но на душе у нее было неспокойно. Даже двадцать разговоров одновременно не могли ее развлечь; Майя думала лишь о том, чем занимается сейчас старшая сестра.

Когда Нофар наконец вернулась домой, Майя к ней не вышла и слушала через дверь, как родители забрасывают сестру вопросами, которыми до сих пор мучили только ее: «Где ты была?», «Почему так поздно?» и, разумеется, «Почему не позвонила?». Однако не к этим – хорошо знакомым ей – родительским упрекам прислушивалась Майя, а к ответам Нофар – совсем коротким и оттого совершенно исчерпывающим. Майе не надо было открывать дверь, чтобы понять: сестра вернулась домой со вкусом мальчика на губах. Поэтому и была такой немногословной. После вкусного десерта ничего другого есть не хочется; после поцелуев в темноте не хочется разговаривать – чтобы слова не вытеснили изо рта вожделенный вкус.

* * *

Ночью рука Нофар потянулась к тетрадке (свет она не включила – чтобы глаза не видели слов, которые писала рука) и взяла авторучку с фиолетовыми чернилами, подаренную бабушкой на бат-мицву. В тот день Нофар не поняла, почему бабушка – в отличие от всех – подарила ей не деньги, а ручку. Однако, когда бабушка умерла, ручка стала чрезвычайно дорога Нофар, и в тетради она писала только ею. «Все, что я сказала, – неправда, – вывела она фиолетовыми чернилами. – Я это выдумала, а он за это расплачивается».

Нофар не знала, пишет ли это, чтобы заставить себя наконец пойти и признаться, или, наоборот, доверяет дневнику свою тайну, чтобы захлопнуть его и жить дальше без угрызений совести.

Закончив, она утерла слезы, спрятала тетрадь в тайник, легла и долго смотрела в потолок.

На следующее утро Майя лежала в кровати и ждала, пока Нофар постучится в дверь и попросит одолжить что-нибудь из шкафа. Уроки у сестер начинались в одно и то же время, но беззаботная Майя – зная, что будет выглядеть отлично, даже если завернется в шторку для ванны – всегда поднималась поздно. Нофар, вечно терзаемая страхом опоздать и почему-то всегда нервная по утрам, вставала на полчаса раньше сестры и принималась стучать ей в дверь. Майя просыпалась, кричала: «Входи!» – и Нофар бросалась к шкафу. Вытаскивала вещи, разворачивала, совала обратно (как правило, не туда, где они лежали), вынимала что-то еще, но подобрать ничего не могла: одно не налезало, другое было слишком облегающим – и чем дольше это продолжалось, тем сильнее она ненавидела лежащую в кровати Майю. Ибо не шмоток младшей сестры алкала ее душа, а тела, по меркам которого они были скроены. Кончалось все скандалом с криками и обвинениями. «Дай мне поспать!» – «Не можешь помочь, когда тебя просят?» – «А вчера вечером ты этого сделать не могла?» – орали хорошо натренированные девичьи глотки и замолкали, лишь когда на крики прибегала мама и приказывала им прекратить.