В дверь постучали и тут же бодро вошёл вошел младший чин, с явным намерением что — то сказать приставу Рейзину. Тот зашипел на подчинённого:

— П — т — с…! Ну — ка, за дверь!

Полицейский тут же шмыгнул обратно.

— Далее, — Сакс задумался, — очень бы хотелось кое — что прознать о прошлой жизни Ивана Ивановича Мироновича. Это уже к Вам, Агафон, — следователь посмотрел на Иванова, — Вы у нас человек очень дотошный, недоверчивый, при всём том, собеседника к себе расположить умеете. Вам, как говорится, и туз в манжете. Поищите… Служебный формуляр, конечно, документ интересный, но мне трубется нечто… м — м… выходящее за рамки формуляра. Понимаете меня?

— Так точно — с, г — н следователь, — отозвался Иванов, — Постараюсь сделать всё в лучшем виде.

— От помощников пристава я хотел бы сегодня, чтобы они доставили мне Мироновича. Скажем, к шестнадцати часам. Мы устроим ему маленькое освидетельствование, для чего пригласим и полицейского врача. Так что Мироновича доставьте в полицейскую часть, но о цели посещения, разумеется, ничего не говорите.

Дронов и Чернавин синхронно кивнули. Получилось это несколько комично, так что следователю пришлось пожевать губы, дабы не улыбнуться:

— И напоследок: нам противостоит умный преступник. Если это действительно Миронович, то нельзя забывать, что он служил в полиции, стало быть, является тёртым калачом. Он знает методы работы следствия уже в пореформенное время. Это ведь до 1864 г. разоблачение убийцы базировалось в основном на поличном и сознании, а после реформы 64–го года теория уголовного процесса получила заметное развитие. Миронович имеет представление о доказательной базе — уликах, alibi и прочих важных моментах. Свои знания он будет использовать для запутывания следствия, направления всех нас на ложный след. Поэтому, господа, настройтесь на тщательную работу, чтоб ничего не упустить, чтоб комар носа за нами не подточил. Приступайте!

Войдя во двор дома N57 по Невскому проспекту, Викентий Александрович Черняк поймал себя на странном ощущении — будто знает этот двор давным — давно, прожил тут полжизни, сроднился с ним, и двор надоел ему до отвращения, до желудочного спазма. Смешанный запах тушеной брюквы, щей, черных лестниц, кошек, мочи раздражал чувствительное обаняние молодого полицейского. Вообще, петербургские дворы — колодцы — совершенно уникальное явление столичной архитектуры, да и не только архитектуры — а и столичного быта в целом. Такой двор образовывался как бы внутри большого дома, вытянутого не только и не столько вдоль фешенебельного фасада, сколько вглубь квартала. Но если фасадная часть дома была изыскано украшена — там можно было видеть и высокие окна с узорчатыми наличниками, и вычурные пилястры на фальшивых колоннах, и изысканную лепнину, и парадный подъезд (а то и не один) с этаким необыкновенным узорчатым крыльцом и богатыми массивными дверями, то вид, открывавшийся внутри тесного двора — колодца отнюдь не радовал глаз. Стены без всяческих украшений, хорошо, если оштукатурены и штукатурка не осыпалась, а иной раз просто кирпичные; оконца небольшие, лестницы гораздо скромнее, а некоторые и просто «черные» — исключительно для прислуги богатых квартир. По этим черным лестницам выносились помои и сливали их прямо под дом в устроенный под такой лестницей колодец. В болотистом грунте, в условиях неглубокого залегания в дельте Невы горизонта почвенных вод эти нечистоты подвергались быстрому естественному рассасыванию, но запахи, витавшие на этих черных лестницах и волей — неволей проникавшие во двор — колодец, были таким же обязательным атрибутом этих дворов, как и постоянное отсутствие солнца на его дне, как золотушные дети, как невольное выставление обитателями своей жизни напоказ перед соседями. А куда скроешься от взыскательного глаза доброго соседа, если в твои окна глядят такие же окна и справа, и слева, и спереди, и сверху? Теснота позволяла разглядеть, что готовится у соседа на обед и какого цвета у соседской жены пеньюар под халатом.

Войдя во двор, Черняк попал в атмосферу ссоры, что происходила у самых ворот — дворник Иван Прокофьев выяснял с посторонним возницей, куда сгружать привезенную мебель — новёхонький комод красного дерева и железную кровать с шишечками. Вокруг столпились несколько человек «болельщиков», поддерживающих ту или другую сторону. Дело явно шло к доброй рукопашной: возница намеревался разгрузиться и уехать, оставив мебель под окнами заказчика, а Прокофьев запрещал оставлять имущество во дворе и желал видеть грузчиков, которых, разумеется, почему — то не было. Черняк из чисто мужского любопытства тоже остановился, но позади остальных — решил понаблюдать кто же кому и как даст в лоб. Можно сказать, что в эту минуту обычный обыватель победил в нём полицейского. Тут к нему сзади неслышно подошел старший дворник, Анисим Щеткин и тихо произнес: «Ваше благородие, Вы спрашивали жильца из 8–й квартиры, которого давеча днём не застали — так вот он стоит, Семен Константинов» — Анисим кивком указал на рослого дюжего мужика в косоворотке с деревянным ящиком с ручкой в руке, в каких обычно мастеровые носят свой инструмент.

Черняк подошел к указанному мужчине, сказал, что, дескать, надо поговорить, и они поднялись в квартиру N8. Про себя Черняк отметил, что ссора во дворе с появлением Анисима как — то сразу свернулась и пошла на убыль.

С этим свидетелем, Константиновым, Черняку опять повезло. Это был плотник, мастер по остеклению фасадов, работал по соседству, а ночевал всегда дома. Семён провел полицейского на кухню, выходящую единственным окном во двор, и на вопрос «не видел ли он Мироновича вечером в субботу, 27–го, или в ночь с субботы на воскресенье?», рассказал следующее:

— Ночью я проснулся (вообще — то я обычно крепко сплю) оттого, что меня разбудил кот, поганец. У меня в кухне мыши водятся, так он их ловит по ночам, что сказать? дело обычное… А в ночь с субботы на воскресенье, мерзавец, свалил ушат. Ну, тот и загремел. Звук был такой, словно весь мой железный инструмент вместе с коробом на кусочки разлетелся. И это ночью — то, в тишине! Я проснулся, конечно, подскочил, пошёл на кухню посмотреть. Глянул в окно (а у меня как раз за окном ледник), смотрю, а возле ледника шарабан стоит.

Черняк, стараясь не показать внезапно накатившего волнения, неспеша подошёл к окну, выглянул во двор. Действительно, прямо под окошком выглядывал скат крыши ледника — холодного подвала, где обычно хранят продукты.

— Какой шарабан? — спросил Черняк внезапно осипшим голосом.

— Обычный, одноосный. Запряженный в одну лошадь.

— Понятно… Как думаешь, Семён, чей это был шарабан?

— На этом месте всегда только Миронович свой возок оставляет, — ответил плотник. — Как — то раз, помню, скандал вышел из — за того, что уголь привезли и телегу сюда поставили, а Миронович приехал — место его занято. И ну, давай шуметь!..

— А в котором часу это было?

— Не знаю. Часов у меня нетути.

— А этот шарабан, тот, что ночью стоял, именно мироновичёв был?

— Вот уж не знаю. Не ловите меня на слове, Ваше благородие. Но скажу, что очень похож. Я когда увидел, подумал — надо же, и какая нелегкая принесла Мироновича ночью?