С того дня он ни разу к ней не прикоснулся и не разговаривал с ней, если дело не касалось ее обязанностей. Тогда она возненавидела его.

Но, видимо, не настолько, чтобы рассказать про Сад.

В хорошие дни, каких выпадало не так уж много, я даже чувствовала что-то вроде жалости к ней. Сколько ей, около сорока, так? Она была одной из первых Бабочек и провела в Саду большую часть жизни. Если подумать, то психологический перелом, наверное, неизбежен. Во всяком случае, она не оказалась под стеклом, о чем горько сожалела.

Мы ее ненавидели. Даже те, которые выслуживались перед Садовником, презирали ее, потому как даже они сбежали бы при первой же возможности, позвонили бы в полицию, чтобы вызволить остальных. Или, по крайней мере, убеждали себя в этом. Но если б представился случай… Не знаю. Были слухи про девушку, которой удалось сбежать.

* * *

– Кому-то удалось сбежать? – переспрашивает Эддисон.

Инара криво усмехается.

– Ходили слухи, но точно никто не знал. Ни в нашем поколении, ни в предыдущем. Это казалось чем-то несбыточным, но многие из нас верили просто потому, что нуждались в этом. Мы верили, но не думали, что это осуществимо. Сложно верить в возможность побега, глядя на Лоррейн, которая предпочла остаться.

– Вы бы попытались? – спрашивает Виктор. – Сбежать?

Она переводит на него задумчивый взгляд.

* * *

Наверное, мы были другими, не то что тридцать лет назад. Блисс в особенности любила досаждать Лоррейн в основном потому, что та не могла ответить. Садовник приходил в ярость, если Лоррейн в чем-то нас ущемляла. Она не могла даже оскорбить нас, поскольку и слова могли ранить.

Наемные садовники, скорее всего, не знали про Бабочек. Мы никогда не попадались им на глаза, и, пока они работали в Саду, нам запрещено было покидать свои комнаты. Стены были плотные и звуконепроницаемые, поэтому мы не могли слышать их, как и они нас. Лоррейн единственная знала про нас, но бесполезно было просить ее что-то сделать или передать кому-нибудь сообщение. Она бы не только отказала, но и доложила бы все Садовнику.

И тогда еще одна Бабочка отправилась бы в коридор, под стекло.

Иногда Лоррейн глядела на этих девушек под стеклом с такой откровенной завистью, что больно было смотреть. Это все, конечно, трогательно, но жутко бесило. Ведь она, черт возьми, ревновала к убитым девушкам. Однако Садовник любил этих девушек. Он приветствовал их, когда проходил мимо, или приходил, чтобы просто посмотреть на них. Он помнил их по именам и называл своими. Мне кажется, Лоррейн надеялась однажды присоединиться к ним. Ей хотелось, чтобы Садовник любил ее так же, как любил нас.

Думаю, она не понимала, что этого никогда не случится. Девушки попадали под стекло в самом расцвете, их крылья сияли на молодой, безупречной коже. Садовник и не подумал бы помещать под стекло сорокалетнюю женщину – или сколько ей там стукнуло бы, – чья красота давно поблекла.

«Красота долго не живет», – так он сказал мне в нашу первую встречу.

Он наслаждался этой красотой, а потом наделял своих Бабочек своего рода бессмертием.

* * *

Ни Виктору, ни Эддисону нечего сказать на это.

Никто просто так не просится в группу по расследованию преступлений против детей. У всех есть свои причины. Виктору всегда важно знать мотивы тех, кто работает в его группе. Эддисон смотрит на свои стиснутые кулаки, и Виктор знает, что сейчас он думает о своей младшей сестре: она пропала, когда ей было восемь лет, и до сих пор о ней ничего не известно. Нераскрытые дела всегда были для Брэндона тяжким грузом: те случаи, когда родные ждали ответов, которых, возможно, никогда не получат.

Виктор думает про своих дочерей. С ними ничего такого не случалось. Но если когда-нибудь случится, он, наверное, сойдет с ума.

Однако именно потому, что это касается их лично, потому что они пристрастны, эти агенты выгорают и ломаются первыми. Виктор тридцать лет в ФБР и не раз наблюдал, как это происходит – с хорошими агентами или плохими, неважно. Он и сам был близок к этому после одного скверного дела. Слишком много смертей, слишком маленькие гробы для детей, которых они не смогли спасти. Дочери убедили его остаться. Они звали его своим супергероем.

У этой девушки никогда не было супергероя. И Виктор сомневается, нужен ли он ей.

Она смотрит на них, лицо ее не выдает никаких мыслей. У Виктора такое чувство, будто она понимает их гораздо лучше, чем они ее, и от этого неприятно.

– Когда Садовник приходил к вам, он приводил сына? – спрашивает он, чтобы вернуть себе инициативу.

– Приводил? Нет. Эвери приходил сам, когда ему вздумается.

– Он с вами когда-нибудь…

Инара пожимает плечами.

– Мне доводилось читать Эдгара По в его визиты. Но Эвери со мной не нравилось. Во мне не было того, чего он хотел.

– И чего же?

– Страха.

* * *

Садовник убивал лишь по трем причинам.

Во-первых, возраст. Срок годности истекал в двадцать один, после чего… Да, красота преходяща, и он хотел сохранить ее, пока была возможность.

Во-вторых, состояние здоровья – если девушка покалечена, слишком больна или слишком беременна. Ну, просто беременна. Слишком беременная – это как слишком мертвая, статичное состояние. Такие новости всегда злили Садовника. Лоррейн раз в квартал колола нам препараты, призванные избавить нас от подобных казусов. Но каким же надо быть идиотом, чтобы не предохраняться?

Ну, и в-третьих, если девушка была неспособна ужиться в Саду. Если по прошествии нескольких недель она продолжала плакать, голодала или неоднократно пыталась покончить с собой. Если она слишком упрямились или ломалась.

Эвери убивал девушек ради удовольствия – или по неосторожности. В таких случаях отец на какое-то время запрещал ему появляться в саду. Но потом Эвери возвращался.

Я провела там почти два месяца, когда он пришел взглянуть на меня. Лионетта была с новой девушкой, которой еще не дали имени, Блисс – с Садовником, так что я лежала на вершине скалы, над водопадом, и пыталась выучить «Страну фей» По. Девушки в большинстве своем не могли подниматься на вершину без мыслей о самоубийстве, и я, как правило, бывала там одна. Там было так спокойно… Хотя в саду всегда было тихо. Даже если мы играли в салки или прятки, никто не шумел. Все звуки выходили приглушенными, и никто не знал, то ли так хотел Садовник, то ли это просто инстинкт. Все привычки мы перенимали от других Бабочек, которые в свою очередь перенимали их от своих предшественниц. Садовник содержал свой Сад проклятых тридцать лет.

Он не брал девушек младше шестнадцати. Хоть иногда и ошибался, но в бо́льшую сторону. Так что максимальная продолжительность жизни в Саду составляла пять лет. Если не учитывать погрешностей, там жили шесть поколений Бабочек.