догнал он до предела. Многие завидовали ловкому мальчишке, по старинке именуя так — мальчишкой, хоть давно пробились уже первые черные усики и завелась у него парубоцкая компания.

Но друзей, настоящих друзей, по-прежнему не было.

По-прежнему во всем был он сам за себя и уже начинал думать, что в этом и состоит жестокая, суровая правда. Да и другие, рядом с ним, жили непривычной, не слыханной до того жизнью, метались, словно в чаду, едва различая друг друга, не дружили, не враждовали, а так — ладили, лишь бы день до вечера. Не сплачивались, не объединялись, а жались друг к дружке, как бурлаки на одной бечеве.

Но вот однажды подошел к нему Сашко Незавибатько, сверкнул черными глазами.

— Ну, как, заробляешь?

И, не дождавшись ответа, будто невзначай, бросил:

— А я вчера свояка встретил. На другом заводе работает. Не гонят, не заробляют, обороной не страдают. Так., себе, обыкновенный рабочий человек — с голода пухнут. Из картофельных лушпаек похлебку варят, — и отошел, не прибавив больше ни слова.

Но Тимоша будто обожгло — и слова немудреные, каждый день про то же слышит, и сам на окраине вырос, знает, с чем хлеб жуют, да вот под руку сказал, в аккурат после оборонной получки. А может, и не в том еще дело, главное, товарищ, свой же рабочий человек, подошел в душу заглянул — есть у тебя совесть или нет?

Тимош после того не раз выглядывал Сашка, не подойдет ли еще, не заговорит ли, но Сашко будто назло не замечал Руденко, точно его и в цехе нет.

День минул, другой, — нет у них разговора, не подходит Сашко, не смотрит на Тимоша.

Подоспела новая получка. Хрустят в кармане кредитки. Идет Тимош домой обычным путем, через главную площадь, хоть вдвое дальше путь, да зато улицы шумные, пестрые, витрины магазинов горят, вывески яркие, экипажи, барышни нарядные. Вот знакомый магазин «Любая вещь». Всё к твоим услугам — манжеты бумажные, бриллианты фальшивые, шелк искусственный, грошовые сувениры, копеечный шик, серебро поддельное, золото самоварное. Прессованный картон, штампованное железо, дутый металл. Колечки, брошки, зеркальные шары, сверкающие безделушки — горе и соблазн всех окрестных девиц; гипсовые тарелочки с картинками, фаянсовые козочки да балеринки, гусары, целые охоты с оленями и рожками и слоны, неизменные семейства слонов — искушение для молодящихся старушек.

Шумит, толкается публика, перешептывается, примеряется, перебирает в карманах деньгу, то и дело слышатся новейшие словечки:

— Имитация, фабрикация, спекуляция.

Новенькие кредитки, хрустящие в кармане, дурманят Тимошу голову, все хочется купить, всё доступно, только руку протяни. И он протягивает руку…

— Здоров!

Рядом — Сашко, смотрит на товарища, улыбается дружески.

— Еще дома не был?

— Да, вот, понимаешь, заглянул.

— Вижу, что не был, — ухмыляется Сашко, и улыбка его перестает быть дружеской, вытягивается недоброй усмешкой, — узнал бы, что почем. Я вот зашел, отдал получку, сестренка говорит… У нас отца-матери нету, сестренка хозяйничает. Ну, она и говорит: «Ты что принес? Разве это деньги? Что теперь на них купишь? Пока вы там на заводе военный заказ гнали, торговцы цены на базаре нагнали. Рублевку вам на дороговизну надбавили, а базар десять на рубль накинул».

Цену хлеба Тимош и без Сашка знает. Но не знает еще настоящей цены заработанной копеечке. Знаком ему и неписанный закон рабочего квартала — отдавать всю получку в хозяйство. Но — долог путь от кассы до хаты!..

— Да я так, — смущенно бормочет Тимош, — денег немного отложил на галстук.

— И я немного отложил: литейщик у нас один помирает, надо бы семье помочь.

— Пошли! — отворачивается от витрины Тимош. Идут товарищи шумными улицами, летят мимо лихачи, гремят оркестры, несутся пьяные песни, но невесело у них на душе, и новенькие деньги не радуют уже Тимоша.

— Бот тебе и любая вещь!

Наутро Сашко встретился с ним, как ни в чем не бывало.

— Здоров, — и дальше пошел своей дорогой, словно не было у них ни о чем разговора.

Работа в тот день была особенно жаркой, гнали новую деталь «247», никто еще в цеху не привык к размерам и допускам, брак нарастал, механик метался по галерке, слетал вниз, бегал вдоль станков.

— Старуха-проруха!

Украдкой говорили, что деталь «247» — к минометам новейшего образца и служит для большего радиуса действия, для наивысшей степени поражения. Из главной конторы то и дело прибегал главный инженер, человек, вообще говоря, добрейший, прекрасный семьянин: каждую субботу приезжала за ним жена с двумя девчушками-погодками, одна с голубым, другая с розовым бантом, вся контора любовалась ими и хором желала всяческого счастья. Никто никогда на заводе не слышал от него грубого слова, в любой беде, в любых невзгодах искали у него заступничества. И вот теперь он сновал по заводу с перекошенным от злобы лицом, почерневший от бессонницы, высохший и прямой, как шомпол, и кричал:

— Под суд! Мерзавцы! На фронт, в окопы!

Все предыдущие дни телеграф приносил известия об очередных неудачах на фронте, и каждый невольно думал: на кой черт гнать проклятые шрапнели, с дьявольской точностью высчитывать радиусы и коэффициенты, когда всё равно они попадают в руки предателей и шпионов и всё заканчивается поражением на фронте.

Зачем эта война? За что умирают солдаты?

«Война нужна царю и панам — каждый рабочий знает эту простую истину, — думал Тимош, — так почему молчим, что затуманило голову?»

Как раз в эту минуту подошел Сашко.

— Подожди меня на левадке. Дело есть, — и побежал за резцами.

В условленный час встретиться не удалось, навалили сверхурочную работу: теперь то и дело оставались на ночную смену.

— Скоро койки в цех перенесем, — невесело шутили рабочие.

Пришлось отложить встречу.

8

В тот день приехал на побывку сын Ткача, питерский типографщик Иван, приехал не один, а с приятелем. Товарищ Ивана был человеком солидным, бывалым, столичную рабочую и партийную жизнь знал хорошо. Имени его Тимош не запомнил, да это и не имело значения, так как в дальнейшем с ним он больше не сталкивался.

Иван за время отлучки изменился мало; возраст его трудно было определить — рядом с Тимошем он казался старшим, а рядом со старшими совсем еще молодым. Но и он питерскую марку держал высоко, обладал несомненно кое-каким опытом общественной деятельности, и Тимош поглядывал на него в ту пору с благоговением.

Отец, по всему видно было, гордился сыном, однако не мог простить ему измену союзу «Металлист», хотя, разумеется, и типографщик — дело славное!

Собрались вокруг стола, тряхнули стариной, то да