Вернулся безмолвный Шульцев, взобрался на кузов, сел. Блинчук стукнул кулаком по затылку кабины. Машина тронулась и, выехав со Стояка, сразу свернула направо.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Фенимор-1»

Отрывок

Собственная расшифровка

(Орфографические ошибки расшифровки исправлены – С.Ж.)

(…) Мы встречаемся в Беженске в сквере перед факторией мадам Лебедевой в полдень первого мая две тысячи первого года. Разумеется, мы были знакомы и до того, жить в Ахтубинском Предзонье и не знать Свержина-Фенимора невозможно, если знать не его лично, так хотя бы знать о нём. Знакомство наше отнюдь не шапочное, но на интервью он согласился впервые, на обычных, правда, условиях. Трекер рейтинга «кинг конг», автор и соавтор самых знаменитых официальных треков, победитель динозавров, соавтор открытия Леса-Шатуна. Год назад он прошёл из Зоны в Казахстан, провесив единственный известный на сегодняшний день проход через Горячий (он же Казаший) Угол. Сколько он знает треков неофициальных, не знает, разумеется, никто, кроме него. Хорошая фраза.

Он одет по гражданке, в настоящие джинсы, хорошую кожанку, в руке банка настоящего пива. Он не вооружён. Мы здороваемся, обсуждаем последние новости о экипаже Антипова, у которого горючего осталось на сегодняшний день чуть больше полубака, и они там с Валовым начинают беспокоиться и что-то подозревать. О Земных делах мы не разговариваем, хотя из-за пазухи распахнутой куртки Фенимора торчит свёрнутый в трубку номер, по-моему, «комсомолки».

– Ладно, не хватало ещё о погоде начать. – говорит он. – Итак, гиена пера, шакал копировальной техники. Включай свой диктофон и спрашивай. Вдруг погода испортится. Видишь, какие тучки?

– Ты в Зоне с девяностого года, правильно?

– Так точно. С тридцатого мая. Старше меня тут мало кто.

– А срочную, на самом деле, ты служил на Полигоне.

– Было и это.

– Расскажи мне про «мамины трещины».

– А что это такое, Шугпшуйц?

– Как вы все меня… Ладно. Значит, расскажи мне о капитане Житкуре.

– С какой стати? Я его не знаю. Откуда мне его знать? Это же легенда.

– Вадим, я тебя умоляю, на самом деле. Согласился поговорить, так не трави. Этого не знаю, этого не понимаю… Вся «Десятка» знала капитана Житкура. Ходил с ППШ по городу, ездил на «виллисе».

– Так я не на Десятке служил, голубь ты мой мира. Я служил… Нет. Я подписку о неразглашении давал. На двадцать пять лет. Скажем, я служил там, где сейчас Второй Эпицентр.

– Хорошо, а доктор Вяткин?

– С ним был знаком, конечно. Он работал врачом в Беженске до девяносто пятого, потом пропал куда-то. Но я знал его ещё по армии. Его призвали одновременно со мной, гусили, можно сказать, вместе. В моей части. Он лейтенантом, я рядовым. Двухгодичник из Челябинска, врач. Педиатр, что характерно. Классный чувак, очкарик, губа нижняя до пупа, всё грезил о своей коллекции рока семидесятых… Абсолютно гражданский человек, к командиру части так и обращался: «товарищ командир части».

– А разве «ефрейтор без головы» в восемьдесят седьмом не у тебя в части, на самом деле…

– До старости ты не доживёшь, Шугпшуйц. Хм… У меня. Откуда ты знаешь?

– И разгребал там не капитан Житкур?

– Без малейшего понятия. Мы же из казарм выйти не могли. Во-первых, нас там заперли, во-вторых, мы сами ссали выйти так, что окна наглухо забили одеялами и порвали бы любого немца, кто бы попытался нас выгнать на улицу.

– Немца?

– Офицера. Офицер – немец, гусь – салага, салабон.

– У нас не так было.

– А ты служил?

– Ну… да.

– Местная разновидность слэнга.

– А ты сам видел этого ефрейтора?

– Да.

– Расскажешь?

– Нет. Дурные воспоминания.

– Страшные?

– Да нет, просто дурные. Не для этого солнышка. Тучка уплыла. И пиво вкусное. Как-нибудь потом.

– Ну тогда Петрович.

– А что не так с Петровичем?

– Когда ты с ним познакомился, на самом деле.

– На самом деле он меня в первый выход водил. Я же «язовский контрактник». А он был из самых первых разведчиков, старший прапор. И я попал к нему в группу.

– И как прошло?

– Да мало кто выжил. (Издевательски.) На самом деле.

– Да вот привязалось, поговорил с москвичом одним вчера по телефону.

– Так ты ж сам москвич.

– Я бедован.

– По жизни, видать. Бедован, а в Зоне не был. Магацитл ты, вот ты кто.

– Блинчук тоже не был в Зоне.

– Блинчук скурмач.

– А мне Папаша запретил.

– Вот ты ж брехло, фантаст! Папаша и Яна погибли до тебя за год! Или за два…

Уже привычный момент моего триумфа. Я проделываю это не в первый раз, и всегда это срабатывает здорово. Спасибо тебе, Папаша. Трудно удивить трекера. Но я умею. Я достаю из сумки молескин, из молескина – серый конверт с типографским контуром для марки, в который пятью штрихами очень остроумно вписаны буквы С и А. Из конверта достаю письмо Папаши, адресованное мне. Подаю письмо Фенимору. Письмо короткое, он проглатывает его за секунды. Потрясённо матерится словами, которые я не могу перевести в формат нормативной лексики. Который, которые, которого. Править. Он возвращает мне листок, таращится на меня, отдаёт мне банку.

– Вот это да.

– Вот так, на самом деле. Магацитл я?

– Ладно, ладно. Пиво твоё, всё, что осталось. На.

– Спасибо. Женя-Туранчокс мне это письмо передал. Брехло я?

– Да всё уже, всё. Убил ты меня и оживлять не стал, так бросил. Ну и Папаша. Вот был монстр! Ну единственный выживший, что ты хочешь… Вот с ним я был знаком ещё до Зоны. Он работал в госпитале на Десятке, старшим лаборантом в туберкулёзнике… или главным лаборантом… Заведующим лабораторией, вот! Я долго в госпитале валялся в восемьдесят шестом осенью, руку сломал об одного там. Ну, и трудно было не заметить. Два метра росту, на вид – Гога и Магога гибридом. Ну и я же рисую, шрифтовик, – припахали меня оформить ему стенд какой-то для лаборатории. А он мужик оказался отличный. Спирт, закуска, музычка. Маме позвонить. А потом уже в Зоне встретились. Он меня сразу узнал, бросился, обнял, чуть Яну свою не уронил. Ей на вид тогда лет десять ещё было.