Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почему не на столе? Так это очень просто. Из мебели на кухне — только шкафчики, новенькая газовая плита, да холодильник с мойкой. Зимой стекла кухни, а по сути, веранды, покрываются коркой льда. Так что заскочил, поставил на плиту кастрюлю и убежал греться в гостиную. Но в моем случае был азарт охоты за дневным светом. Отсюда крымский табуретик и австрийское мебельное чудо. Вопрос с холодом решился просто: три пары шерстяных носков (работа старшей тещи, которая ошиблась с размером, сотворила носочные чудища, размера этак 53-го, потом где-то 50-го и, в конце концов, связала из толстенных канатного вида ниток носки на мой 45-ый, но я ей очень благодарен, три слоя шерстяных носков — это сила!), свитер из ангоры (искусное творения гения моей матушки), штаны с начесом (спасибо младшей теще, которая на какой-то барахолке купила фирменные спортивные штаны для горнолыжников со Швейцарских Альп), телогрейка и украинский глечик с горячей мадерой (кофе в самодельной алюминиевой турке — не в счет).
Я пишу карандашом на желтоватой дешевенькой бумаге (ручка от холода застывает, а карандаш сохраняет бодрость). Пишу высокие слова о жизни духа на склонах Гиндукуша, о трагедии пророков Израиля, об интеллектуальном шутовстве Эллады и коварстве Хуася. Когда я дорисовывал концепцию развития китайской предфилософии, дневного света стало так мало, что слова стали напоминать иероглифы, своими угловатыми карандашными росчерками пугая смыслы и знаки в моей голове. Какое-то время, держа вдохновение, я писал на ощупь. Было тепло, мадера бурлила, темнота открыла свет китайского философского чуда, и я строчил строчку за строчкой, как Островский, держа текст в голове, и сразу перенося его на бумагу, не видя, а лишь мечтая о результатах своего труда.
На кухню заглянул тесть. Крякнул и принес две свечи, предложив выпить пива. Я согласился и на первое, и на второе. После пива и при свете свечей китайцы показались очень скучными и унылыми. Я отложил в сторону Восточные философии и стал с азартом лепить кентавра под заказ: соединяя философию, экскурсионное дело, Ялтинскую конференцию 1945 года и лозунг «Крым Наш». Было весело. Кентавр получился уверенный и лихой, а я получил за него три тысячи. Но за китайцев получу только через два года и то, может быть, тысяч десять, если предварительно вложу тысяч пять, но ведь надо глядеть в будущее.
Ночью около 3-х утра дали свет, и я переносил тексты с желтых листков на монитор компьютера. Текст, написанный вслепую, был забавен и хранил аромат мадеры с сильным запахом парафина. А вот кентавр превратился в схему и таблицу. Каждому свое, однако. Около 6-ти прикемарил, но уже в семь проснулся и повел, по тихим улочкам приморского городка, дочку в детский сад… впереди был еще один день творчества с деньгами».
Я задумался, и уже у нас выключили свет. Терроризм, однако, вещь интернациональная, — подумал я и попробовал ощутить творческий азарт безвестного крымчанина. Честно говоря, кроме огромного желания выпить мадеры, ничего не ощутил. Вместо мадеры выпил крепкого кофе. Когда свет восстановили, я вновь порылся в Интернете, найдя несколько обрывков текстов, которые все тот же неугомонный крымчанин презентовал как отрывки своих мемуаров. Читать их было скучновато. Но когда я вышедши на улицу, забежал в свою любимую кафешку у главного порта нашего Лангедока… то скачанные файлы приобрели особенный смысл.
Мой столик у окна. Это даже не столик, а малютка-столешница с невыносимо вычурной ножкой. На поверхности этой крохи умещаются только чашечка кофе и мой невеликий планшетик. Я охватываю столик обеими руками и гляжу в окно, вернее, в большую панорамную витрину, слегка скошенную внутрь здания и очень даже угрожающе нависающую надо мной,… но мне нравится.
В таком стеклянном аквариумном чудовище: отражаюсь Я, отражается мерцание экранчика планшета. Свет экранчика озаряет мое лицо. Создается иллюзия, что нас в витрине отражается трое: Я, экранчик планшетика и светящееся лицо, которое почему-то уверенно, что оно, светящееся лицо, это — Я. Можно бесконечно играться в наслоения реальности: Я, экранчик, отражение экранчика на моем лице, мое лицо на витрине и экранчик в глазах моего лица, которое пытается всем доказать, что оно не лицо, а Я… Отражение отражения и вновь отражениЕ отражениЯ отражениЙ отраженноГО чего-то… А может просто окно бликует бликами на моем лице? И все? С трудом в этих бликующих бликах и отражающих отражений угадывается столик, чашечка с кофе и, временами, прохожие по ту сторону этой отраженной и бликующей имитации жизни.
«Тьма по дороге из Симферополя в Ялту — совершенная, абсолютная. Не видно ничего. Тьма в салоне автобуса. Тьма за пределами автобуса. Лишь врезаются в глаза столбы света от пролетающих на встречу автомобилей. В такие мгновения, кажется, что твои глаза таранят вскинутые как рыцарские копья телеграфные столбы. После чего снова тьма. Десятки деревушек вдоль трассы затаились во тьме. Спустя какое-то время ты начинаешь понимать, что тьма не однородна, она бывает разная. Тьма бывает маслянистая, черная, но когда вспыхивают где-то поблизости, рядом с проносящимся автобусом фонарики случайных прохожих — тьма становится до обидного серой.
Чем выше наш, подержанный представитель индийского автопрома второй половины ХХ века с громким названием «Эталон», карабкается вверх по серпантину, тем более тьма становится похожей на густые вуали фиолетового цвета, они окутывают тебя, трепещут от каких-то своих таинственных причин, иногда плотно наслаиваются друг на друга, а иногда слоями отпадают с твоих глаз.
И совсем уж странная тьма та, что вблизи от горного перевала. Справа появляется всеобъемлющая туша Чатыр-Дага, и она буквально выдавливает тьму своей сверкающей под звездным светом снежной вершиной, а уж если в дело вступает луна… в восхищении не мудрено и задохнуться. Взлетев на перевал, ты охаешь и ахаешь, увидев вместо усеянного тысячами огней пространства побережья с городками и поселками — лишь мрачную алуштинскую котловину, где даже луна и звезды не в силах ничего осветить. Вновь тьма и тучи. Но
