Косарь, который шел на сенокос, брал с собой полхлеба, ломтик сала и кувшин топленого молока. И с этим косил целый день, потому что силы имел, как имеет конь с овса. А лев, который обожрется мясом, целый день отяжелело отлеживается… Но говорим мы о том хлебе — правдивом, дедовском, который называли святым. Потому что человечество своей ненасытностью здесь само себя перехитрило… Первыми навредили хлебу мадьяры, которых, к слову, мы научили его сеять и печь. Но погодя они отбросили жернова и придумали круглый железный пресс, который крушил зерна и отбрасывал волокна, завязь и минералы. Самое ценное. Гиблое дело закончили австрияки с их усовершенствованным валом. Так люди получили очищенную белую муку, которая утратила всякое сродство с живой мукой. Хлеб стал мягким, пушистым и… пустым. Бесполезной пищей, которая кормит желудок, но не организм. От него образуется слизь и камнями ложится на дно желудка. Человек бродит в середине, как позабытый бокал пива, потому что волокна и живая оболочка зерна, которые способствуют здоровому пищеварению и чистят нутро, отсеяны в мякину. Бесценный продукт, который был главной пищей в библейские времена и благородной трапезой (с сыром, медом и вином) на столах греков и латинян, стал вспомогательной едой. Пословица "не хлебом единым" приобрела новый смысл, потому что и вправду таким хлебом не наешься. Придуманные немцами дрожжи совсем свели на нет новый хлеб… На Колыме я сидел с одним ученым немцем. Так он мне объяснил состав дрожжей. То, из чего они состоят, мы заливали в аккумуляторы, чистили им движки, дезинфицировали воду в банях, травили вшей, пропитывали факелы для шахт… Дрожжи вымывают из организма витамины, вытравливают белок, попадают в кровь и заражают ее. Не удивительно, что и сама выпечка из дрожжей быстро плесневеет. Но эти дрожжи очень выгодны для пекарей во всем мире, потому что дешевые, долговечны, и хлеб растет прямо на глазах. Вот и имеем. Народ сыт, но чем?! Нарушили главный закон потребления: кушать еду в том виде, в котором она дана нам природой. Но у человека всегда есть выбор. И следует знать: чем больше еду обрабатывать, приправлять и "улучшать", тем больше от нее вреда и опасности. Сладкое всегда хуже горького. Жареное хуже вареного. Сырое более ценно, чем вареное. Постное здоровее жирного. Лучше оставаться голодным, чем переедать. Тогда пища становится не только едой, но и поживой, лекарством…

Я увлеченно наблюдал, как делается хлеб. Казалось, насыщался уже одним только взглядом. Старик достал чугунный казанок, смазал середину маслом и выложил тесто. Оно тянулось за пальцами, как живое. Накрыл полотенцем. Но перед этим отщипнул с опары немножко и отнес в погреб — "доживет до второго замеса". У него все вокруг жило. Все было живым.

— Я уже мечтаю о хлебе, — сказал он радостно, вытирая руки. — Большая кишка съела малую. Теперь у нас все есть для этого. Кроме одной мелочи — печи.

Действительно, я как-то и не подумал об этом. В закоптелой горнице Илька стояла кривобокая жестяная плита, но печи не было. О чем же он думал, этот дед-всевед, замешивая тесто?!

— Что же делать? — забеспокоился я.

— Как что? — удивился он. — Яму копать.

— Какую яму?

— Копай яму, а жаба найдется.

Меньше всего я мог сейчас предположить, что мы возьмемся сооружать печь. Сначала мы действительно выкопали яму в красной глине, влили туда несколько ведер воды. Потом привалили к скале два камня. На них Светован положил железный лист, ранее стоявший на Ильковой плите. Мы вытянули стенки из плоских камней, скрепляя их глиной. Изнутри тоже все вымазали глиной. Затем он наполнил соломой, разбросанной по двору ветром, дырявый мешок и засунул его между стенок. Сверху выплел арку из гибких веток, и мы забросали ее толстым слоем жидкой глины. Под конец в этот купол воткнули трубу из буржуйки. Из отверстия черным ртом улыбалась дыра с соломой в мешковине. К ней старик и поднес зажженную спичку. Солома зашипела, запрыгали синие язычки пламени, челюсти выдохнули горький дым.

— Когда из трубы пойдет дым — печь готова, — подвел итог нашей недолгой работе Светован.

— Так просто? — недоверчиво спросил я.

— А как, ты думал, муровали наши предки? Правда, у них не было железа. Но если надо, можно найти и каменную плиту, которая будет звенеть, как железная. И огонь ее не расколет.

Солома долго чадила и плевалась дымом, выпаливая стенки печи и делая их почти каменными. Но мы, уставшие после трудного дня, легли спать. Хорошо, что я еще успел записать в синюю тетрадь его признание: "Борода моя побелела не на мельнице… Случилось так, что мир без людей открыл для меня свою дверь. И я вошел; дабы принять его порядок. Принял — и спасся в бездне одиночества… Бывало, свеча, подле которой я сидел, как возле живого человека, рассказывала мне больше, чем я ей. Природа открыла для меня мудрость строя и вечность течения времени. Возможно потому, что я не вторгался никуда, не пытался ничего изменить. Я менял себя, ровнял свою натуру под устав природы".

…А наутро был хлеб. Зазывно пахнул даже через влажное полотно, в которое был завернут, "умытый" из печи родниковой водой.

— Поднимайся, здоров, потому что нищие уже на третьем селе. А у нас хлеб, — старик усмехался, как дитя. Отломал хороший ломоть коричневой, живописно потрескавшейся паляницы и положил возле кружки с простоквашей. Положил на пучок травы. И запах пошел от хлеба совсем иной — тонкий, загадочный.

— Василек, — объяснил он. — Самая древняя и мудрая трава. Хлеб ее любит.

Но я не слушал. Я ел, заглушая этой вкуснятиной все накопленные доселе голода — озорного детства, распахнутого студенчества, необустроенной журналистики. Тер зубами-жерновами ноздреватую плоть ломтя, радуясь хрупкой твердости орешков и семян. И перед каждым глотком я блаженно постигал новые оттенки вкуса. Мое бедное небо ничего подобного не помнило.

— Ты уплетаешь, словно краденый конь, — смеялся Светован. — Отдохни. Теперь каждый день у нас будет такой хлеб.

— Так оно и было. Большую паляницу он выпекал на целую неделю, и она совсем не черствела. Мы резали с нее, куда бы не шли: в луг ли, в работу. И была она нашей главной едой. А к ней уже сыр, молоко, яйца, рыба, солонина и зелень. Много зелени. В огороде, за печкой, я перекопал грядку, а он засеял ее семенами из своих мешочков. Лето входило в силу, зелень пошла в рост — и наш хлеб становился богаче и питательнее. И у каждого нового был свой аромат.

Затерянные в