Досье беглеца больше не пополнялось.

Когда в январе 1962 года Нуреев впервые вступил на американскую землю, ФБР отнеслось к нему с большой осторожностью{92}. Американские спецслужбы вплоть до конца семидесятых подозревали, что Нуреев работает на «врага».

…18 марта 1964 года в комнате калифорнийского мотеля при ремонтных работах была обнаружена странная записка, спрятанная за гипсовой плиткой. В ней по‑английски от руки были написаны следующие слова: «Нуреев… [неразборчиво] я вошел в контакт с агентом в MLS, и он согласен, чтобы мы ждали, перед тем как попробовать 3689001427. Надеюсь, что вы найдете сообщение в том месте, которое вы мне указали, 19-7. Я не совсем согласен с этим тайником. Он слишком заметен». Записка, разумеется, была передана по назначению, и ФБР начало расследование. По мнению специалистов‑криптографов, аббревиатура MLS означала Monterey Language School, языковую школу, предназначенную исключительно для военных. Она располагалась в Монтерее, в тридцати километрах от мотеля, где была найдена записка. Следователям из ФБР был хорошо известен «интерес, проявляемый в прошлом разведывательными службами коммунистического блока к деятельности этой школы». Фамилия, указанная в записке, у всех была на слуху. Что еще надо было, чтобы развязать широкую операцию по прочесыванию окружения молодого танцовщика?

«19–7» — это дата: 19 июля. ФБР, изучившее до мелочей распорядок жизни Нуреева, установило, что с 28 июня по 5 июля 1963 года он выступал в Лос‑Анджелесе с лондонским Королевским балетом[15]. Значит, он вполне мог заехать в мотель, даже если ни один клиент под именем Нуреев в книгах учета постояльцев не был зарегистрирован. Сотрудники ФБР нашли и опросили всех клиентов, занимавших комнату между июлем 1963‑го и мартом 1964 года. Один из бывших постояльцев, как отмечалось в отчете, «пользовался дешевой туалетной водой», и скорее всего, «он был гомосексуалистом». Было установлено, что в «номере проживали двое мужчин, но кровать была одна». Так может, одним из мужчин и был Нуреев?

Отделению ФБР в Лос‑Анджелесе было поручено проанализировать все звонки, которые делал Нуреев во время гастролей в США (они записывались), но все оказалось чисто.

В августе 1964 года «русский танцовщик» был вызван для беседы в отделение ФБР в Сан‑Франциско. Отвечая на вопросы, Нуреев, «казался очень раздраженным»{95}.

Еще бы ему не быть раздраженным! Подкрепленное фактами обвинение в шпионаже в пользу Советского Союза грозило длительным тюремным заключением или, что еще хуже, немедленной высылкой из страны и возвращением на Родину.

Насколько мне известно, в 1972 году ФБР снова возобновило расследование. Бюро следило за перемещениями Нуреева в течение многих лет.

Но больше всего Нуреев страдал из‑за «родного» КГБ. Это всесильное ведомство угрожало ему до самой горбачевской перестройки!

Чрезвычайное внимание средств массовой информации к побегу Нуреева было для него благоприятным с совершенно неожиданной точки зрения: человека, получившего широкую известность, трудно было устранить.

Заботясь о том, чтобы не потерять Нуреева из виду, КГБ прибегал к обычной практике слежки. Друзья Рудольфа (Клара Сен, Пьер Лакотт и Раймундо де Лоррен) каждое утро видели агентов‑«топтунов» в подъездах своих домов. За самим Нуреевым слежка была очень плотной, но он был надежно защищен французскими телохранителями. Часто среди ночи в квартире, где он скрывался, раздавались телефонные звонки, но в трубке слышалось лишь молчание.

Летом 1961 года в Довиль ему позвонила мать (КГБ потрудился разыскать для нее сына) — она умоляла его вернуться. Рудольф был одновременно и раздражен, и расстроен и в конце концов сказал ей:

— Почему ты не задаешь мне единственно важный вопрос: «Счастлив ли ты?» Давай спроси меня, счастлив ли я.

Фарида спросила, и Рудольф ответил:

— Да. Здесь я счастлив.

Тогдашние балетные критики часто получали анонимные письма с угрозами, как, например, Оливье Мерлен, который рассказал об этом в своей газете: «Насколько я могу судить по анонимным письмам, которые приходят после каждого хвалебного отзыва о таланте Нуреева, его политические противники разоружатся не так скоро»{96}.

КГБ заставлял также писать родных и близких Рудольфа. Самые первые послания из СССР пришли уже в конце июня 1961 года. Журналист, который по договоренности должен был сфотографировать танцовщика, протянул ему три запечатанных конверта, переданных из посольства СССР. В одном была телеграмма от матери (она написала всего три слова: «Вернись к нам»). В другом — несколько слов от отца (бывший политрук возмущался тем, что его сын предал Родину). Третье письмо оказалось от Пушкина, и именно оно морально раздавило Нуреева. «Этот единственный человек, который действительно хорошо знал меня, писал, что „Париж — декадентский город, который может только развратить“. Что, оставшись в Европе, я не только „потеряю технику“, но и „моральную чистоту“. Единственное, что, по его мнению, я должен был сделать, — это немедленно вернуться»{97}.

Рудольф поначалу очень переживал, но потом инстинктивно осознал, что эти послания (может быть, за исключением письма от отца) были написаны под диктовку сотрудников КГБ. И все же ему было досадно, что «никто, даже люди, которых я больше всего любил, так никогда и не сумели меня понять»{98}.

Вскоре КГБ перешел к решительным действиям, в духе того смутного времени. Первого июля 1961 года Нуреев танцевал в «Спящей красавице» в составе Балетной труппы маркиза де Куэваса. В тот вечер он исполнял небольшую, но сложную роль Синей Птицы. Откуда ему было знать, что среди публики присутствовали «товарищи»!

Едва Нуреев появился на сцене, как в зале раздались выкрики:

— Предатель! Изменник! Продажная тварь! В Москву! В Москву!

С балкона первого яруса полетели мешочки с какой‑то вонючей жидкостью и мелкие монеты, которые легко можно было принять за осколки стекла. Стараясь оставаться невозмутимым, Нуреев продолжил свою партию, но при этом, как сам потом признался, «боялся попасть не в такт, поскольку не слышал ни единой ноты»{99}. Остальная публика сначала была в ступоре, а потом начала изо всех сил аплодировать артисту.

Раздались крики:

— Браво! Да здравствует свобода! Да здравствует Нуреев!

В театр приехала полиция; самые шумные «товарищи» были выдворены из зала, но другие все еще продолжали изливать брань.

Спектакль завершился в накаленной до предела обстановке. Выходя на поклоны, Нуреев сорвал овации.