– Царевич в чем лежал?

– В платне, – сказал Шуйский. – Платно длинное, до пят. Всё золотое, в каменьях. А здесь, на горле, бармы, горла было не видать совсем.

– Вот, – сказал Маркел, – я так и думал. Переодели его. Потому что он тогда был совсем не так одет. Он тогда в белой рубахе был, в атласной.

– Откуда ты это знаешь? – спросил Шуйский.

– Как откуда! – повторил Маркел. – Ведь как же все рассказывают? Что эти подошли к нему, и Осип говорит: какое на тебе ожерельице, государь, славное, дай посмотреть! И вот если на нем было ожерельице, так ведь же не бабье, на шею, а наше, на ворот, а ворот на рубахе, а рубаха у царевича какая? – не посконная, атласная, а если сказали, что лежал как голубок, значит, она была белая, потому что ни на красной, ни на синей кровь так бы не была видна. Ведь так?

Шуйский помолчал, похмурился, после сказал:

– Ну, может, и так, я не знаю. Только какая нам с этого польза?

– Великая, – сказал Маркел. – Потому что… – И тут он на всякий случай осмотрелся, после подступил ближе к боярину и очень негромко добавил: – Теперь надо только узнать, кто его обмывал, и у того спросить, какая была рана.

Сказав это, Маркел отступил и посмотрел на Шуйского. Шуйский же еще сильнее помрачнел, после чего спросил:

– А дальше что?

– Как что! – удивился Маркел. – Наверняка знать будем!

– Нет, – сказал Шуйский. – Не будем.

– Почему это? – спросил Маркел.

– Да потому что, а как я проверю? – сказал Шуйский. – Обмывала его кто? Колобова Марья, мамка его, кто еще. И что теперь дальше? Мне она сегодня скажет, что рана была резаная, а завтра – что колотая. И что мне тогда делать?

– Ну-у! – протянул Маркел. Потом сказал: – Так ведь же к кресту приведем. Ведь же крест поцелует. А назавтра тогда как?

– А назавтра скажет: бес попутал! – уже совсем сердито, в сердцах сказал Шуйский. И, не давая Маркелу даже рта раскрыть, продолжил: – Или скажет: я не рассмотрела, боярин, не до того было, такая же беда, боярин, государя нашего убили. А! – И тут Шуйский махнул рукой, и заворочался, и приподнялся, сел на лавке и продолжил уже вот что: – Это же ты ничего не знаешь, тебе же там внизу чего! А тут так с самого начала это началось! Мы же, когда только вчера сюда приехали и когда сразу стали их допрашивать, так я ушам своим не верил! Я же думал: да что вы, братцы, не могли заранее договориться, что будете нам отвечать? А то первый, Мишка, начал, что государя царевича зарезали. Ладно, пусть зарезали. То есть, конечно, прости, Господи, беда какая! – И тут Шуйский перекрестился. И сразу продолжил: – И вот один, Мишка, сказал, что зарезали. После сразу спрашиваем Гришку. И Гришка здесь же стоял и Мишкины слова все слышал. Ну так и скажи следом за братом! Так нет! Гришка говорит: а я не видел, я не знаю! А их дядя, старый пень, этот совсем: царевич сам зарезался! Я тогда хотел ему сразу сказать: тогда чего ты меня звал сюда, чего ты всю державу взбаламутил, ирод, почему… Вот как! – жарко воскликнул Шуйский. – Вот что они тогда нам там наговорили! Это я уже не говорю того, что мне тут по углам нашептали: что Мишка мертво пьяный был, что он кричал сам знаешь на кого тогда словами всякими, мы, грозил, Москву еще поднимем, еще дайте только срок! Но меня, Маркел, не за этим сюда посылали, нам чужой крови не надо, меня посылали только для того, чтобы узнать, что с государем царевичем, с царевым братцем, случилось, а Мишка-пес псом и останется, мне до Мишки дела нет! Вот о чем я, Маркел, всю нынешнюю ночь не спал и думал! А утром только встал, а мне уже суют под дверь челобитную. Русин Раков, тутошний городовой приказчик, где он вчера, собака, был, почему сидел, хвост поджавши, под забором, а теперь давай брехать! А мне на это надо что-то делать, надо же вести розыск! Потому что это же уже измена, если подается челобитная, а там ясно написано, что Мишка подбивал народ на бунт, а Марья подбивала Мишку! Марья – это государыня-царица вдовая, царевичева матушка. И что мне с ней делать? Кто мне давал такую власть, чтобы я ее расспрашивал? А если я ее не расспрошу, ты знаешь, что со мной там будет, когда я вернусь? Вот то-то же! И поэтому я вызываю Ракова! И Мишку. И ставлю их рядом. И этот Раков-пес перед Мишкой от всех своих слов отрекается! И Мишка мне в глаза смеется! Вот что сегодня здесь было, Маркел! Я сижу так, как сейчас сижу, эх, думаю… И вдруг входят, говорят: боярин, всё готово, митрополит уже в храме, сейчас будем отпевать, надо скорей успеть, народ уже волнуется. И я что? Я пошел! И там стою и думаю… Прости, Господи, а не о том же думаю! Невинное дитя хороним, а я только о Мишке думаю! Дался мне этот Мишка, Маркел! Но только и это не всё! Потому что только я из храма за порог, а Елизарий уже говорит: боярин, пока мы там были, вот еще одна челобитная, и она опять на Мишку и на государыню. И подал ее наш человек, московский, Васька Спиридонов, так его зовут, приказчик, он здесь уже две недели и всё видел, и написал на Мишку и на государыню так хлестко, что куда там Ракову! Вот так!

И тут Шуйский замолчал. Маркел спросил:

– Что написал?

– Да то же самое, – сердито сказал Шуйский. – Про то, как они народ мутили и как он сам это слышал своими ушами. Он же здесь уже давно и здесь народ в посошные записывал. Ему надо было сорок человек, и вот он их, сорок, собрал как раз к той субботе, и они вышли и пошли. А тут вдруг набат! Они и повернули обратно, и пришли в кремль, а тут как раз это все и творится: Мишка народ подбивает! Посошные давай его срамить! А он тогда давай на них народ натравливать! Посошные и побежали, и разбежались кто куда, и до сегодняшнего дня кто где сидели, носа не показывали. А сам этот Спиридонов был за Волгой, и он только на колокола и вышел, осмелел. А тут видит – Мишкина власть кончилась, и он тогда сразу к нам и челобитную нам, и в ней все сказано, кто и когда что кричал и что делал, вот так. И мне теперь с ней разбирайся.

Последние слова Шуйский сказал уже совсем в сердцах. Маркел смотрел на него и молчал. Потому что что тут было говорить? Кто такие посошные люди? Самая что ни на есть последняя теребень, от которой все всегда не знают, как избавиться. И тут вдруг приходит человек из Москвы, садится, как обычно, в кабаке, на черной половине, и начинает эту теребень поить и уговаривать записываться на царскую ратную службу. Но не в стрельцы, конечно, что почетно, а или куда возчиком в обоз, или куда рубить новую крепость, или копать чего, или носить, и поэтому ни один добрый хозяин никогда к такому человеку близко не подсядет и разговоров заводить не будет, а не то что у него записываться! А уже если кто записался, так уже все знают, кто это такой! А тут они, такая теребень, подали челобитную. Ага! И Маркел, еще немного помолчав, так и сказал:

– Так это же посошные, боярин, какая им вера, если ты и царевичевой няньке верить не хочешь, и также Нагим…

– Сам знаю! – грозно сказал Шуйский вперебивку. После еще сказал: – А их сразу вон сколько пришло! Все сорок! И все показали: мутил Мишка народ! Говорил: бей Битяговских, Борисовых выползков! И весь двор сегодня это слышал! Елизарий же сказал: давайте во дворе их принимать, уже столы стоят. У нас, он еще сказал, суд праведный, нам от наших людей скрывать нечего. Так оно, конечно, и есть, – сказал уже не так сердито Шуйский, – только они теперь что говорят? Одно и то же! Потому что это же понять нетрудно, что, если Мишка их подбил, тогда за все ответит Мишка! Вот они и говорят, что Мишка! На весь двор! А Елизарий руки потирает! Потому что Елизарий…