Нам удалось продать инструмент богатому купцу из города, который накопил достаточно, чтобы у него возникло желание наполнить свою жизнь музыкой. Он даже умудрился выписать репетитора для жены и дочерей из самого Мюнхена. Поначалу мы договорились, что клавир заберут после нашего отъезда, но купец передумал и нанял фургон и несколько пар рабочих рук, чтобы доставить клавир в свой дом уже на следующий день.

Мне предстояла последняя ночь с клавиром; я должна была попрощаться с ним, как с истинным другом.

После того как все постояльцы гостиницы уселись ужинать, я села на табурет, одновременно и ощущая неловкость, и не испытывая ее. Деревянное сиденье было таким, как всегда, но все же как будто другим, новым. Я заново открывала для себя инструмент, пробуя его свежими пальцами и окидывая свежим взглядом. Я и забыла, что прежде считала его чем-то само собой разумеющимся.

Лунный свет посеребрил мой мир, осветив пожелтевшую слоновую кость и черные клавиши пианино и сделав их тускло-серыми. Я провела ладонями по клавишам и остановилась. Мои пальцы наполнились тяжестью несыгранных нот. К шее едва слышно прикасались ветки, невидимые пауки поползли по позвоночнику, неуловимый ветерок заиграл с волосами. Я содрогнулась, пытаясь освободиться от паутины сомнений. Груз обещания тяжело давил на грудь, свисая со шнурка на шее. Кольцо с волчьей головой. Его кольцо.

Я сыграла несколько аккордов, мягко и спокойно, хотя находилась довольно далеко от центральной части гостиницы, в бывшей комнате Йозефа, и гости не могли меня услышать. Я прошлась по нескольким гаммам, разогревая пальцы, после чего приступила к экзерсисам Клементи[17]. Я, как могла, бежала другой песни, другой мелодии, прорывавшейся на передний план моего разума.

Чем дольше я играла, тем легче мне становилось. Мой дом не наполнили призраки, в нем не воплотились ни сожаления, ни тоска. Но воспоминания хранил не только разум, но и мышцы, пальцы, сердце. Медленно, но верно музыка начала меняться.

Соната Брачной ночи.

Нет. Я отогнала свои мысли от прошлого и повернула их в сторону будущего, моего брата, Вены.

Вена. Город, где можно сходить на самый последний концерт Гайдна, увидеть последнюю пьесу Шиканедера[18] в Виденском театре[19] или пообщаться с величайшими умами нашего времени в бесчисленных кофейных домах или салонах. Вена, улицы которой наводняли художники и философы, и их беседы текли словно вино. Вена, где не было священных мест, не было уголков, где верхний мир и Подземный встречались.

Где Йозеф был свободен.

Где я могла бы стать свободной.

Я сжала кулаки, выжав из клавира кислые ноты. Нет. Я не буду. Я не стала бы.

И все же, словно лодка, несущаяся против течения, я снова погрузилась в музыку. Свою музыку. В памяти и в подсознании скрипка начала играть вторую часть музыкального произведения, адажио. Я закрыла глаза и позволила увлечь себя в море.

Позволила себе утонуть.

Элизабет.

За опущенными веками рождались образы. Длинные, изящные пальцы на шее скрипки, мягкое движение согнутой руки, тело, то поднимающееся, то опускающееся в плену музыкального прилива.

Я играла.

Работать над сонатой было так же легко и так же трудно, как, например, уснуть. Мое тело инстинктивно знало, как это делается, даже если забыл разум. Мои пальцы сами находили верные клавиши, время от времени прокладывая новые тропы, выискивая новые аккорды. Сочинение музыки – это процесс проработки идеи, сбор отрывков мелодий, звука, ритма и гармонии. Усовершенствование фраз, пауз и размеров. Черновики на черновиках, пока, наконец, не рождается тема, история, решение.

У меня не было решения.

Элизабет.

Рядом со мной на табурет опустилось что-то тяжелое. Аромат хвои и дремучих лесов наполнил комнату, оттененный нотами зимнего льда, хотя на улице уже давно шли весенние дожди. Мое дыхание стало неглубоким и частым, пока я тщетно пыталась утихомирить грохот своего мятущегося сердца.

Элизабет.

Студеный ветерок, едва уловимое дыхание, шепот в ухо. Король гоблинов всегда называл меня Элизабет.

– Будь, ты, со мной, – прошептала я в наполненную шепотом темноту.

Я затрепетала всей кожей, когда чья-то нежная рука убрала волосы с моего лица, а губы мягко прижались к щеке. Моя рука вспорхнула к лицу, как будто я могла пальцами поймать его поцелуй.

– Mein Herr,[20] – сказала я дрожащим голосом. – О, mein Herr.

Ответа не было.

Мне бы хотелось, чтобы я знала его имя и позвала его. «Ты не можешь любить мужчину, у которого нет имени», – сказал он. Он думал, что делает мне доброе дело. От мужчины, каким он был, теперь осталась лишь тень, а его имя более не принадлежало ему, отданное Древним законам в качестве жертвы, которую он заплатил за то, чтобы стать Эрлькёнигом. Но это было не доброе дело. Это было жестоко – жестоко находиться здесь, в верхнем мире, одной, живой, без него. Жестоко отказаться от нашей общей истории.

– Пожалуйста, – хрипло сказала я. – Будь, ты, со мной. Пожалуйста.

Резкий вздох. Удушье от боли. Банкетка, явно застывшая под чьим-то весом рядом со мной, стала легче, и я ждала, что снова почувствую объятия Короля гоблинов.

Но когда я открыла глаза, в комнате было пусто.

В ней всегда было пусто.

Я закрыла лицо руками и заплакала.

Мягкий шорох ветвей, которые касаются друг друга на зимнем ветру, донесся до моего слуха. Я вспомнила о Веточке и Колютике, моих камеристках, о том, как их длинные, скрюченные пальцы стучат по сухим, чешуйчатым ладоням. Гоблинские аплодисменты.

Я вскочила на ноги.

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Ответом мне была тишина, но не абсолютная тишина, не такая, как прежде. Я пересекла комнату, вытянув перед собой руки. Гротескные, нездешние твари исчезли и превратились в шторы, стулья и другие обыденные предметы.