Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Katerinaa: Куда?
Dimon: Всё туда же, на скорую.
Katerinaa: Отдохнули, значит?
Dimon: Деньги кончаются.
3 января 2013, 21:35
Katerinaa: Приподнимается серый чехол, в черной лаковой глубине загораются огни, глубина оживает. Чехол соскальзывает под огромное, во всю стену, окно. В черной заоконной глубине тоже горят огни.
Высокий, худой мужчина отодвигает стул и садится за рояль. Он поднимает крышку и разминает пальцы. Глаза его опущены.
Мало кто в большом зале видит пианиста. Многие спят. Плачет ребенок. Небритый дядька, сосредоточенно ступая, несет дымящийся стаканчик. Запах кофе и гул кофемашины сбивают с толку. Если закрыть глаза и сосредоточиться только на этом запахе и этом звуке, то можно представить, что ты в кафе. Можно выбрать любой город. Париж. Рим. Где ты был или не был. В любом случае, это воображаемый город.
Диктор объявляет посадку на поезд до Читы. Слышно, как собираются люди.
Надя открывает глаза. Она в зале ожидания на Ярославском вокзале, на втором этаже с огромным панорамным окном над железнодорожными путями и черной далью. Рояль здесь кажется неуместным.
Укрытый в серый чехол, он не привлекал внимания. Но вот высокий мужчина в драповом пальто подошел к нему. Снял пальто, сложил и повесил на спинку стула. Снял подставку с объявлением:
КОНЦЕРТ ЕЖЕДНЕВНО С 15:15 ДО 16:00.
Приподнял чехол.
Наде пора уже идти. До электрички пятнадцать минут, как раз чтобы успеть занять место.
Мужчина начинает играть. Ожидающие своих поездов люди поворачиваются на звук рояля. Вытягивают шеи. Кто-то привстает. Кто-то возвращается с дымящимся стаканчиком к своему месту. Кто-то приближается к роялю. По-прежнему гудит кофейный аппарат. Диктор объявляет о прибытии поезда.
Пианист играет популярные мелодии. Семидесятых и восьмидесятых годов. Советская и зарубежная эстрада. Наверно, в концертном зале его игра показалась бы тусклой, маловразумительной. Но здесь его музыка звучит празднично и ярко. Странно. Он здесь Рихтер. Бог.
Отыгрывает сорок пять минут. Убирает руки с клавиш. Раздается несколько хлопков. Он поднимается, кланяется.
Серый чехол укрывает рояль.
Snezanna: Здорово. Мне очень нравится. А Надя – это вы?
Katerinaa: Я статьи для газетки подписываю: Надя К.
Dimon: Хоть слово правды имеется?
Katerinaa: Всё правда.
Dimon: Я позавидовал вашему пианисту.
Katerinaa: Я тоже.
Dimon: Я, правда, сейчас всем завидую. Такая у меня полоса.
Dimon: Рискну спросить: что вы делали в зале ожидания поездов дальнего следования? Уж не в наши ли края собирались за озеро Байкал?
Katerinaa: Ждала свою электричку. Ту, на которую рассчитывала, отменили, предпочла два часа провести в тепле и более-менее уюте.
Snezanna: Потрясающе. Неужели правда: рояль и музыкант, на вокзале?
Katerinaa: Правда.
Snezanna: Даже не верится. Интересно, кто он.
Katerinaa: Пенсионер-любитель. Бывший железнодорожник. Наверно. Я так думаю.
Dimon: Насколько помню, вы Москву не жалуете. По какой нужде ездили?
Katerinaa: По газеткиным делам моталась.
Dimon: И как Наде К. столица в начале года? В начале времен, можно сказать.
Katerinaa: Нормально. Народу мало.
Dimon: Что вашей мелкой провинциальной газетке понадобилось в Москве?
Katerinaa: Художник-мультипликатор. У него дача в нашем районе, в московской квартире только зиму зимует и по памяти наши провинциальные пейзажи пишет. И не только природу, но и мелкие городские задворки. Какая-нибудь пятиэтажка старая, к примеру, в землю вросла. Двор, белье на веревке. Постельное, нательное – всё наружу. Цветная изнанка жизни.
Dimon: Вам нравится?
Katerinaa: Да. Но говорить с ним тяжело. Всё время кажется, что спрашиваю что-то не то. Что отвечает он чисто из вежливости. Что мог бы что-то гораздо более интересное рассказать, только я нужного вопроса не нахожу. Может быть, вот сейчас сидит и рисует меня по памяти.
Dimon: Надю К.? Катерину?
Katerinaa: Не знаю. Мало ли кого он во мне разглядел. Не рискну предположить.
Dimon: Культурный у вас день был. Художник, пианист. Но это для Нади К. в основном. Для Катерины-то было что-нибудь?
Katerinaa: Пианист ушел, и я рванула на свою электричку. Это уже была вторая после отмены, впритык после первой, первая и увезла весь народ, а здесь я села вольготно, у окна.
Топили жарко, меня разморило. Я не спала, но мне казалось, что сплю. И если проснусь, то исчезнет вагон со всеми его пассажирами и со мной в их числе, и зима за окном исчезнет, долгие перегоны и одинокие платформы, а что явится вместо них, я в своем сне не представляла. И видела всё как-то отрывочно, с провалами. То вдруг человек стоит в проходе и жонглирует какими-то шарами. То вдруг тетка входит вся в снегу и пахнет от нее холодом. А то вдруг вижу: обледенелая платформа, скамейка, на ней лежит серая обмерзлая рукавица и смотрит зеленым глазом. И я медленно соображаю, что рукавица-то, пожалуй, старухина. И вдруг оказываюсь снаружи вагона, на платформе, и вслед за ушедшей электричкой поднимается снежный вихрь.
Вот тут, на этой маленькой платформе, мой сон и кончился. Я осознала, что стою одна, что место безлюдно, что уехала я в сомнамбулическом трансе далеко от моей станции, и когда будет обратная электричка, одному богу известно.
Снежная пыль улеглась, я вынула из ограды промерзшую рукавицу. Очень похожа на старухину. И шерсть серая, и, главное, этот глаз зеленого бархата.
Я достала телефон, позвонила Мите, но он сбросил звонок. Я набрала сообщение: «Нашлась ваша бабушка?»
Долго дожидалась ответа.
«нет»
«Хоть какие-то новости?»
Пауза.
«нет»
«Я вроде бы ее рукавицу заметила на платформе, скажите в милиции»
Нет ответа.
Думала, он перезвонит.
Я стояла с одноглазой рукавицей и не представляла, что делать. Сошла с платформы и побрела по тропке вдоль железной дороги. В лесу стучал дятел.
Переезд. Рыночек небольшой. Собаки крутятся, банки с медом красиво так на свету смотрятся. Пятиэтажки рядом. В ларьке свет горит. Творог у них в витрине, сметана.
Я взяла пачку девятипроцентного, думаю, сделаю сырники. Спросила продавщицу, не видала ли она тут старуху. Продавщица далеко надо мной в своем ларьке, там, наверно, у нее настил высокий.
