– Да ничего я не думал, – говорил Вася и, наверное, улыбался.

Они выходили курить в заснеженный сад, мать вынесла им помойное ведро для окурков. Шкатулку они не привезли, оставили для наблюдения.

Весной Вася ушел в армию, я бегала к физику, спрашивала, как там шкатулка в Москве, и писала Васе, что она греет и не разгадана. Я представляла, как он улыбается, когда читает. Вася вернулся и женился на своей девушке, у них родился Алёш-ка, шкатулка не остывала. Через несколько лет физик сказал, что ее разломали. В московский институт пришел новый начальник, дурак дураком, и приказал. Обломки уже не грели, их выкинули.

– Ну, – сказал Вася. И больше ничего не сказал.

Они покурили с физиком и разошлись.

С тех пор мать взяла моду сваливать на московского дурака все беды. Она говорила, что если бы он не разломал шкатулку, то и Союз бы не развалился, и дядя Лёша бы не спился, и терактов бы никаких не было, и Вася не покинул бы нас так рано.

Серёжа отправился в путешествие. Лет ему было двенадцать. Так говорят. Я ничего этого не видела, я только пересказываю. Двенадцать лет, стало быть, 1935-й. Лето.

Хлеба с собой захватил, соли, воды в солдатской фляжке и отправился.

Сошел на тропинку с крыльца ранним утром. К полудню добрался до тонкого рябинового деревца. Пять неспешных шагов Серёжиной бабки. Но у Серёжи шаги были еще более неспешные. Наверное, он продвигался со скоростью часовой стрелки или со скоростью растения, оно ведь тоже продвигается.

У него не было цели путешествовать медленно, он путешествовал подробно.

Он ложился на землю и разглядывал травинки, жуков, окурок, стеклышко. Всего так много.

– А ведь взрослый уже мальчик, – сердилась бабка.

До обеда она дотерпела, а затем велела воды натаскать в кадку.

Воды Серёжа натаскал, и бабка усадила его обедать. Он ее послушал, поел и вновь собрался в путь. Заново. Так как за несколько часов и травинки переменились, и жуки одни уползли, другие умерли, а третьи народились. И Серёжа всех их наблюдал от ступеньки до рябины до самого вечера. Он и в ночи что-то там подсвечивал фонариком, пока бабка не погнала его веником спать.

В сорок первом он ушел на войну, в сорок пятом вернулся.

Посидел на крыльце, посмотрел на рябину и отправился устраиваться в железнодорожные мастерские. Там он и проработал до самой пенсии и еще сверх того пять лет.

Я его помню седым стариком с папиросой. На крыльце, в сумерках.

Тропинка. Рябина. Красный огонек. Внук Николай катит на велике.