Степа сжал кулаки и зашевелил губами, будто подбирая слова, но так ничего и не сказал.

— Юлик, сочините мне хоть бутербродик какой, — махнул ей Богдан. — Что вы все поите без закуски!

Получив от хмурой Юли бутерброд с икрой, Богдан блаженно замычал. Юля же подошла к мужу и шепотом сообщила, что через десять минут пойдет умываться и спать, а он пусть с гостем разбирается как знает.

— Да убоится жена мужа своего! — неожиданно громовым голосом воскликнул Богдан.

Юля вздрогнула, Степа шикнул: тише!

— Готовите вы плохо, Юля, — сказал Соловей-старший. — То есть плохо, что вы не готовите. Вот пришел гость… Где пироги, кулебяки? Вы же сидите дома с ребенком. Правильно? Мне Майя рассказывала.

Юля решительно задрала нос и, отодвинувшись на шажок от мужа, пискнула:

— Неправильно! Я только что вышла на работу.

— Это как на работу? — взвился Степа. — Опять? Нет, в смысле…

— А что? А что? — дрожащим голосом вопрошала Юля-супруга. — Я девять месяцев отсидела, хватит! Простите! Да! Я теперь работаю!

Богдан вскинул руку.

— Подождите. А кто же сидит с моим внуком?

— Степа ищет няню.

Юля скрестила руки на груди и всем видом выражала непреклонность. Степа стоял напротив нее и мотал головой, будто не веря услышанному. Он раскрывал рот, собираясь что-то сказать, но не находил слов и закрывал рот. Богдан не замечал их пантомимы, он, выпятив нижнюю губу, сосредоточенно изучал пуговицу у себя на животе.

— Семья — как это сложно! — изрек Богдан. — Мучаемся все. Но — не спорю! — без семьи нельзя. Вот я — один как перст…

Вероятно, он хотел поведать нечто очень жалостливое, но Степа перебил:

— Семья — это когда нет справедливости! Да. Когда я соглашаюсь на то, что считаю несправедливым. И… и… и вообще вздором! А я соглашаюсь, потому что люблю, — сказал он, глядя на Юлю.

Юля попятилась и одними губами ему сказала: «Спасибо».

Богдан между тем встал и, пошатываясь, пошел к узенькой газовой плите, втиснутой между печью и раковиной. Бормоча себе под нос что-то про кофе, он снял с одной из двух конфорок эмалированный чайник с подсолнухом на боку и повернулся к хозяевам с вопросом:

— «Неспрессо» в капсулах есть? Ну хотя бы «Лавацца»?

Получив от Степы отрицательный ответ, Богдан разочарованно сказал «тьфу!» и отпустил чайник. Он полагал, что возвращает чайник на плиту, но плиты внизу не было.

С боем и звоном эмалированный пузан грохнулся об пол, из него выскочила крышка и, дребезжа, покатилась по половицам.

За дверью, в красненькой, заплакал Яся. Его сон не поколебали разговоры, но такой тарарам разбудил бы и медведя.

Юля ахнула и кинулась в спальню. Обиженный плач младенца набирал громкость.

— Ох, извини! — воскликнул Богдан и побежал на подгибающихся ногах за Юлей. — Мальчик! Малыш! Мужик, не плачь! Ты же мужик!

Пьяный, рвущийся к сыну — это стало для Степы последней каплей.

— Отойди, отец! — рявкнул он.

Соловей-старший, проигнорировав его, лез в красненькую, откуда гневно сверкала глазами Юля с орущим Ясей на руках. Тогда Степа, зайдя сзади, обхватил Богдана поперек живота, поднял и понес к выходу.

Над Домском в чернильном небе распустили иголочные лучи звезды и созвездия. Ветер ерошил макушки деревьев. На черном крыльце распахнулся желтый прямоугольник входа, и в нем возник силуэт двухголового создания о четырех руках, о четырех ногах. Две пары конечностей резво извивались. «Я тебя породил! Я тебя и убью!» — кричало в ночь создание возмущенным баритоном и отвечало себе вторым голосом: «Угу, размечтался!»

— А-а-а-а! — эта сирена включалась мгновенно.

Как только Степа опустил сына в кроватку-манеж, тот немедленно завопил. Степа сделал шаг назад — Яся закричал еще громче. Пришлось вернуться и взять его на руки.

— Быстрый! Ай-яй-яй, Быстрый. Как же папа работать будет? Папе очень надо работать, угу.

Был вторник, позднее утро двигалось к полудню, а Степа, обычно в это время просиживавший штаны в агентстве недвижимости или разъезжавший по показам квартир, пребывал дома с сыном. Как он и сказал жене вчера вечером, он остался, чтобы она могла выйти на работу в музей. Была и задняя мысль: во время этого отпуска «по семейным обстоятельствам» Степа собирался ударно поработать над приложением. (Пусть Борис сложил лапки, Степа не собирался сдаваться.) Возможность будет, ведь понятно же, что присмотр за младенцем много времени не занимает!

— Ладно, Степаныч, я с тобой полчаса поиграю, а потом ты меня отпустишь. Да? Часа на три. Нет? Ну, хотя бы на два. А?

Молодой отец спустил сына на пол, и Яся сразу пополз к стулу, на который была брошена рубашка. Сдернул рубашку, помял ее и, признав не заслуживающей внимания, пополз дальше, к «пилоту» со стоявшими дыбом проводами. Почти схватил провод, но был перехвачен отцом.

— Нет, извини, извини, — говорил Степа извивающемуся младенцу. — Это нельзя. Нельзя. Надо нам с тобой поиграть во что-нибудь. Только я не знаю, во что. Могу рассказать тебе сказку. Угу? Пойдем на двор, а я расскажу тебе сказку.

Жил на свете Иван-Золушок. Другие Золушки́ — нормальные такие Золушки́. В смысле, мечтают, что приедет к ним Фея-крестная, выдаст карету, башмаки хрустальные и костюм от Гуччи, отвезет на бал, а там на балу Прынцесса как взглянет на Золушкá — у-у! Ого-го! Сразу влюбится. Она влюбится, а Золушок, не будь дураком, женится на ней незамедлительно и королем станет. Угу. Так мечтали нормальные Золушки.

А наш Золушок, Иван, был особенный. Он про прынцесс и не думал, он мечтал в своем садике на ясене яблоки вырастить. Да. Хоть одно яблоко, пусть даже надкусанное. Но только чтоб не простое, а золотое. Ему говорят: «Ты сбрендил? На ясене — яблоки?» — «Идите лесом, — отвечал всем Иван-Золушок. — Не троньте, угу, не троньте грязными лапами мою светлую мечту».

Как-то раз утречком выходит Иван-Золушок в садик, начинает ясень свой окучивать, поливать, удобреньями мазать… А мимо Добрый Волшебник летел. В голубом вертолете летел. «О! — думает Волшебник. — Щас я кого-то осчастливлю!» Заложил он крутой вираж над садиком, кричит сверху Ивану: «Эй ты, невежа! Хватит в гумусе копаться, лови удачу! Я заместо Феи-крестной сегодня, добро причиняю!» Метнул он в Ивана хрустальные башмаки, а Иван увернулся. М-да. «А-а! У-у! Ну погоди! — разозлился Волшебник. — Щас я тебя одарю, щас ты у меня от восторга-то взвоешь». И пошел метать… пошел метать в Ивана подарки: шляпы касторские, пиджаки с аксельбантами, Венер мраморных, телевизоры с диагональю, сервиз золоченый на двадцать персон, бочонок с икрой черной, а потом четыре зимних колеса, одно за другим, а потом карету самоходную. Иван-Золушок бегает по саду, как заяц. В смысле, только успевает уворачиваться. А Добрый Волшебник кричит: «Одарю так, что по гроб жизни обязан будешь! Каждый день благодарить меня станешь!»