— Взять в рот четыре пачки.

— Я тебе это не предлагаю. Мне кажется, это тебя унизит.

— Да. Ты прав.

— Если тебе нужны деньги, я дам безо всяких игр. Просто так.

— Я не хочу просто так. Дай в долг.

— Нет. Если я дам тебе в долг, ты начнешь мне звонить. Как порядочная девушка. Два раза в месяц. Или даже раз в неделю. Ты будешь говорить: «Слушай, извини, пока не получается, но дней через десять — точно отдам…» Или: «Слушай, я не набрала всю сумму, есть только часть, давай увидимся сегодня…»

— Ты не хочешь, чтобы я тебе звонила?

— Нет. У меня жена. Ребенок. У меня работа. Я сижу здесь с утра до ночи. Покупаю деньги, продаю деньги, говорю о деньгах, думаю о них… Твои звонки будут меня бесить. А теперь — вставай. Я отвезу тебя домой.

Домой она, разумеется, не поехала. Два часа ночи — для нее это был самый разгар периода активности. Попросила высадить на Новом Арбате, возле «Метелицы». Улыбнулась на прощание. Ткнула пальцем пониже уха, покачала головой: мол, до сих пор болит.

Отъезжая от обочины, я хохотал.

Что, брат Микки? Что, чувак? Теперь я тебя понимаю. А ты, будь рядом, понял бы меня. Газеты пишут, что ты совсем запил и плохо выглядишь. Красивого парня с влажными оленьими глазами больше нет.

Но и меня — того дембеля, посетителя видеосалонов — тоже нет.

Дело не в том, покупаю я деньги или продаю. Дело не в том, играю я в игры или не играю. Дело в том, что в каждый момент времени рядом со мной оказывается та женщина, которой я достоин.

Через пятнадцать лет, в середине июня, сидел на открытой веранде кафе на Кузнецком Мосту. За столом слева пили латте и пересмеивались он и она, невыносимо красивые и свежие, как две маленькие радуги; она — слегка жеманная, но явно местная, московская барынька, дочь или внучка какого-нибудь торговца недрами, сливочная девочка с пронзительно-голубыми глазами; он — загорелый, в льняном костюме и туфлях «репетто», свободно откидывающий корпус на деревянную спинку стула, улыбающийся умеренно плотоядно, тоже совсем молодой, но уже солидный; когда-то я сам был таким.

Судя по репликам, это было их первое полноценное свидание.

— Я выхожу, — говорила она, — у стены мужик стоит. Страшный, старый, пьяный. Смотрю — не могу понять. Где-то видела, а где — не помню. Тут мне Наташка звонит… Это подруга моя, я тебе говорила, Наташка… Ты где, чего пропала, приезжай, мы же в кино собрались, на второго «Железного человека»… Я смотрю на этого, пьяного, думаю про «Железного человека» и — фигак! — понимаю, что это Микки Рурк. Реальный! Пьяный в хлам, седой весь, морщины — ужас… Он как раз перед этим у Вани Урганта в передаче участвовал, как ее, забыла, где они с Цекало сидят и гонят, в прямом эфире, безо всякого сценария…

— Это Москва, — мягко ответил ее спутник. — Тут все возможно.

Я демонстративно смотрел в дальний угол веранды, где три материально обеспеченных шалавы в розовых велюровых костюмах деловито сосали из трубочек слабоалкогольные коктейли. Шалавы переговаривались очень тихо. Наверное, стеснялись малороссийского акцента.

Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.

Она извинилась, встала, прошла мимо меня, — на правой ноге выше икры, с обратной стороны колена, сильно вылезли два сосуда, и вид этих нежно-фиолетовых линий, предвестниц варикоза, почти примирил меня с действительностью.

Ее спутник достал телефон и стал, умеренно матерясь, обсуждать продажу «коротких позиций» неожиданно тусклым, вялым голосом, словно скреб ложкой по дну кастрюли. Когда она вернулась, прервал беседу на полуслове. Молодец, похвалил я его, такой молодой, а уже понимает, что женщина важнее бизнеса. Я потратил двадцать лет, чтобы это уяснить.

— Итак, — прошелестел он снова мягко (сменил и тембр, и регистр). — О чем мы говорим? О Микки Рурке, старом пьяном актере? Или о тебе, красивой и обаятельной женщине?

Молодец, подумал я. Однозначно игрок высшей лиги. Только самые сообразительные ребята знают, что назвать юную девушку женщиной — значит польстить ей.

— Обо мне, конечно.

— Тогда расскажи… Расскажи мне… — элегантная пауза, — о своем окне. Что ты там видишь?

— В окне?

Вот, Микки. Вот твой лучший ученик. Интересно, он смотрел фильм или сам до всего дошел?

— Да. В окне. Ты просыпаешься, встаешь, подходишь к окну… Что ты видишь там? Какой пейзаж встречает тебя, когда ты начинаешь новый день? Я хотел бы это знать.

Смех, — игривый, но не глупый.

— Зачем?

— Чтобы лучше понять тебя.

Она опять посмеялась, тише, но печальнее.

— Лучше — ты.

— Что я?

— Лучше ты расскажи мне. Я что, — чуть повысила голос, — выгляжу такой дурой, да? Скажи: «Ты выглядишь дурой».

— Не скажу, — ответил он, сохраняя самообладание. — Ты не выглядишь дурой.

— Да? Тогда почему ты решил, что я сразу все тебе изложу в подробностях? Про вид из моего окна? Чтобы ты понял, где я живу? В городе, как лохи, или за городом, как нормальные люди? Пошел ты к черту, ясно? Я думала, ты — нормальный, а ты — дешевка. Не звони мне больше. Еще раз позвонишь — скажу отцу, он тебя порвет.

Пока она уходила, я боролся с желанием обернуться, увидеть выражение его лица. Мне казалось, парень останется невозмутимым.

Шалавы ничего не слышали, но все видели. Они сменили позы и одинаковыми движениями поправили волосы.

Увы, дамы. Вы не интересны этому парнишке. Вы интересны только мне.

Романтические герои не имеют дел с блядями и неудачницами.

Мы познакомились в июне. В июле ей исполнилось восемнадцать. Мне — двадцать два.

В ноябре я на ней женился.

Весь остаток года я ходил в ее джинсах. У нас с ней почти одинаковый рост, а джинсы «Пирамида», популярные в девяносто первом году, вполне прилично сидели и на мужской фигуре, и на женской. Штаны то есть в семье были одни на двоих.

Дальновидный мужчина, я еще в начале декабря выяснил, какой подарок жена желает на Новый год. Я был серьезный, положительный малый, и в двадцать два года ощущал себя взрослее иных тридцатилетних приятелей. А жена вполне соответствовала своим восемнадцати. Уважала вкусные конфетки, телевизор посмотреть, поспать или сшить себе какой-нибудь жакет приталенный, или как там это называется.

Кроме примерно одинакового роста, мы имели примерно одинаковый темперамент и ежедневно скандалили, чтобы тут же помириться. Однажды, в момент очередного примирения, я ловко поднял тему новогоднего подарка. Умный малый был, да.

Декабрь получился плохой, мрачный и неудачный; я сидел без копья. Все сидели без копья, но я не хотел как все, я хотел одевать свою подругу в шелка и бархат. Как положено мужчине. Ну, предположим, не в бархат, но чтоб у каждого из двоих имелись как минимум персональные штаны. Молодой супруг бился и дергался, куда-то ехал, сунув за пояс газовый пистолет, кому-то звонил, с кем-то о чем-то договаривался, искал, думал, пробовал.