слухи, что вместе с нашими пленными идет и немецкая армия. Большевики начали, видимо, беспокоиться, но в газетах угрожали смертной казнью тем, кто распространяет лживые слухи о наступлении немецких войск.

Нужно сказать, что за все время пребывания большевиков в Киеве никто из них в наш дом не заходил, может, потому, что с улицы он закрыт садом; электричества мы не зажигали в тех комнатах, которые видны с улицы, а специального распоряжения арестовать меня, очевидно, не было; только в первый день большевистский патруль добивался в нашу запертую калитку, но дворник наш, который тогда был на улице, догадался сказать, что это не отдельный дом, а сад смежного большого дома, то они туда и пошли. Старшие сыновья мои скрывались у чужих людей и домой не приходили, а потому калитка на улицу почти никогда не открывалась. Но однажды мне сказали, что я занесен в список заложников, которых должны большевики вывезти на случай эвакуации, и я, больной, еле дошел до знакомых, у которых провел дня три, пока не вошло в Киев украинское войско, а за ним и немцы.

Вообще, немцы в боях с большевиками, не желая терять своих людей, а может, из тактических причин, пускали вперед украинцев, сами же шли за ними; украинское войско, зная, что при необходимости его поддержат немцы пушками, отчаянно било убегающих большевиков. Это мне напомнило Хмельнитчину, когда наши казаки, имея за собой татар, смело бросались на врага, а когда татар не было, то Богдан должен был часть своих казаков переодевать в татарскую одежду, которые криками «Аллах» придавали смелости украинскому войску и наводили страх на врага.

Известие о том, что наше правительство обратилось за помощью к немцам, неприятно поразило меня, я был того мнения, что не годится призывать иностранцев против своего народа, потому что как-никак, а народ наш в большинстве был за большевиков, и теперь будет враждебно настроен против этого правительства и против Украинской державы. Другое дело, если бы большевиков выгнали наши пленные, которые приобрели в лагерях свидомость и считают национальное дело если не более важным, то, по крайней мере, равным социально-экономическому.

Немцы, надеясь получить на Украине столько хлеба и продовольствия, что смогут еще долго протянуть войну, не выпустили наших пленных, а сами с радостью, за условленное количество пудов продовольствия, пошли освобождать Украину против большевиков. Правительство Голубовича охотно на это согласилось, или, лучше сказать, Грушевский, потому что после выхода из правительства Винниченко Грушевский стал, можно сказать, самодержавным руководителем Центральной Рады. Он, очевидно, был уверен, что с помощью «наемного» как публично выразился Голубович, немецкого войска, можно будет закрепить суверенитет Украины, а социализацией земли привязать к ней и крестьянские массы.

А тем временем депутаты от зажиточных крестьян потянулись массами к немцам с просьбой отменить ту социализацию, которая угрожает оставить без хлеба и их, и немцев. Немцы настаивали на том, чтобы Центральная Рада уважила требования крестьян, но вожаки ее, ослепленные эсерством, вместо того, чтобы согласиться с немцами и строить демократическую Украинскую державу, опираясь на «кулаков-гросбауэров», говорили, что курс Центральной Рады «остается неизменным и что «Украина покажет миру образец социалистического государства» и тем бросили зажиточных крестьян в объятия помещиков, которые давно уже агитировали в политических центрах Европы против самостийной Украины и «большевистской» Центральной Рады, которая действительно отнеслась несуразно резко к распоряжению немцев о засеве земли, которое противоречило закону о социализации.

В результате немцы, изгнав московских большевиков, разогнали и украинских, потому что не видели большой разницы между теми и Центральной Радой, и поставили во главе Украинской державы гетмана Скоропадского. Но его, к сожалению, не поддержало украинское общество и Сечевые стрельцы{125}, и он, опершись на русских добровольцев и помещиков, не смог удержаться после революции в Германии.

Так, не построив «социалистической» Украинской державы, мы потеряли и гетманскую, а как это произошло, я подробно рассказал в своем дневнике.

1918 ГОД

5 апреля 1918 года

Вчера я был у Андрея Васильевича Никовского и там застал Д.В.Марковича{126}. Оба они наседали на меня, чтобы я печатал свои мемуары. Маркович, который когда-то слышал, как я кое-что из них читал, наговорив мне много комплиментов, требовал, чтобы я обязательно сейчас же сдавал их в печать. А я доказывал им, что этого сделать я не могу вот по каким причинам. У меня есть конспективно написанные воспоминания со дня моего рождения (1861) до 1885 года, которые можно было бы сейчас печатать, но они сами по себе не имеют никакого общественного интереса. Затем достаточно у меня чего-то вроде дневника, начиная с 1907-го года. Здесь есть много интересного по внутренней истории украинского движения, но печатать его я не считаю возможным при жизни. Невольно в этом писании я являюсь «цацей», а будучи по натуре подобным Гоголевскому Собакевичу, всех или почти всех своих знакомых или сотрудников обрисовал «бяками». Мне даже несколько раз приходила мысль бросить все то писание в печку. Потому что зачем оно? Например, я описываю Гринченко{127}, Грушевского, такими, как я их знал, понимал со всеми их недостатками, которых я не мог спокойно переносить. Но для истории украинского возрождения это не имеет никакого значения и, может, как раз их недостатки, то чрезмерное тщеславие, славолюбие, упрямство и были тем импульсом, заставлявшим их работать, и в результате они провели колоссальную работу по сравнению с работой, которую сделали скромные, мягкие, бесполезные наши деятели.

Так я себе думаю, но вот Никовский и Маркович настаивают, чтобы я то все сейчас печатал. Но печатать все-таки я не решаюсь, а писать дальше буду, потому что мне уже давно хочется снова взяться за свой дневник.

Я перестал его писать почти четыре года назад, когда началась война, а с ней и травля всего украинского и меня лично. Я боялся, чтобы писание мое не попало в руки жандармерии и не наделало бед людям, которых я упоминаю. Правда, я и все свои мемуары писал так осторожно и так неполно, что и наполовину они не похожи на действительность. Например, я нигде и намека не делаю на нашу организацию Т.У.П., а о съездах, об общем собрании говорю, как о собрании гостей у меня на праздниках. Когда я, бывало, кому-то читал свои мемуары, то мне постоянно говорили, что надо писать все чисто откровенно и сразу же отсылать все это во Львов на сохранение. Когда российская армия заняла в 1914 году Львов, то я то и дело