перенесенного испуга, испытанного ли ужаса. Выходило, что он их вовсе не перенес и не испытал.

А ведь еще несколько мгновений назад он был на краю гибели, в совершенно безвыходном положении, когда спасения нет и отчаяние становится сутью, смыслом всего сущего, второй натурой, подавляет волю полностью и приводит к помутнению рассудка.

Итак, что же происходило там — в металлическом ящике?

Уточкину оставалось только гадать.

Вот, например, сейчас, когда он прыгнул с пирса в воду, крестообразно сложив руки на груди, как делал это в детстве, когда подходил к Святому причастию в Успенской церкви, подумал о том, что совершенно не нужно подобно мистеру Гудини насильно обрекать себя несвободе. Достаточно просто изгнать из себя страх и отчаяние, эмоции и пароксизмы, довериться течению времени, повелеть себе быть сильным и выполнить это повеление.

Под водой Сережа открыл глаза и увидел себя медленно идущим ко дну.

Вцепился при этом пальцами в бицепсы, чтобы не дай бог не раскрыть объятий, не начать помогать себе руками выплыть, вырваться наверх, чтобы глотнуть немного воздуха.

Наверное, так же и Гарри Гудини, оказавшись в полной темноте ящика, скованный по рукам и ногам, напрягал мышцы до вздувшихся вен, старался ни о чем не думать, полагаясь исключительно на сноровку и знание ему одному известной тайны. А потом наступало то, что у иллюзионистов называется словом «престиж», то есть финальная часть фокуса, когда зритель уже понимает, что его обманули, но не знает, когда именно это произошло.

Нет, позволить себе обманывать кого-либо и себя в первую очередь Уточкин не мог. Единственной правдой происходящего для него было то, что он совершенно не боялся безвозвратно уйти в небытие, в непроглядный мрак подводного царства хотя бы потому, что очень хорошо плавал, как рыба, находя сей инстинкт (он же навык) непреодолимым. Например, он мог долго плыть под водой без помощи рук, лишь извиваясь всем телом как змея, мог задерживать дыхание на несколько минут, которые ему казались часами, мог, наконец, специально доводить себя до крайнего изнеможения, когда темнеет в глазах и бешено бьется сердце, а потом вдруг обрести новое дыхание, разжать скованные судорогой пальцы, взмахнуть руками и через мгновение оказаться на поверхности воды перед взглядами сотен зрителей и поклонников.

Но все это было вовсе не результатом того самого пресловутого «престижа», но итогом триумфа воли, когда нисколько не покривил перед собой душой, итогом долгих тренировок и преодоления себя — своих слабостей и страхов.

Впрочем, как мы знаем, Сергей Исаевич и не был никаким иллюзионистом, чтобы прятать от посторонних глаз свое несовершенство и свои провалы. Он всегда оставался на виду у всех, находя в этом проявление достоинства и чести, которые должны быть свойственны любому атлету.

В июле 1911 года в земскую больницу города Крестцы Новгородской губернии был доставлен пациент, после осмотра которого доктор Дроздов диагностировал у него перелом правой ключицы, вывих левой подколенной чашечки, а также сотрясение мозга. Данные повреждения не были признаны тяжелыми и тем более опасными для жизни, а физическая мощь пациента позволила предположить, что в скором времени он пойдет на поправку.

Однако доктора Дроздова более обеспокоило глубоко подавленное состояние пациента, который жаловался на бессонницу и постоянные мучительные головные боли. Устранение же оных было возможно лишь, как известно, при помощи употребления сильнодействующих препаратов, в частности опия, привыкание к которому чревато печальными последствиями.

Мы понимаем, что речь идет о Сергее Исаевиче Уточкине.

Следует сказать, что и раньше он производил впечатление не вполне здорового человека, потому что был подвержен различным реактивным состояниям, перепадам настроения, мог быть весел и мрачно задумчив, деликатен и груб почти одновременно.

Журналист и писатель Петр Моисеевич Пильский замечал: «Границы здоровья и болезни у Сергея Уточкина так тонко были стерты, так не отчетливы, так терялись и пропадали. Его суматошная, какая-то бешено прыгающая мысль никогда не знала ни устали, ни покоя, ни последовательности».

Казалось, что в такие минуты ему было трудно с самим собой.

Он чувствовал смертельную усталость, и в то же время неведомые силы закипали в нем.

Лежа на больничной койке, Уточкин как бы наблюдал за собой со стороны и приходил в полнейшее отчаяние, потому что видел измученного, слабого, больного человека, в котором не находил и следа от того удалого, энергичного, вечно улыбающегося Сережи, которого любили все и который любил всех.

Почему-то всегда, когда оказывался в таком беспомощном положении, он думал о Леле, о том, как она ухаживала за ним тогда давно, когда он упал с мельницы. А поскольку своей матери он не помнил, то ему казалось, что именно так и должна мать относиться к своему ребенку, жалея его не от безнадежности, а от полноты чувств.

И было в этом что-то необычайно трогательное и сентиментальное.

Из воспоминаний Сергея Уточкина:

«Вскоре я совершил первое в моей жизни путешествие в Крым. Красавица Леля вышла замуж за крупного крымского помещика. Я упросил Лелю взять меня с собою в Крым. Леля доставила мне это удовольствие, и в один день мы сели на пароход.

Пароход!

Это было очаровательно. Я подружился с матросами, излазил весь пароход сверху донизу, поднимался на мачты, доведя до того, что капитан приказал меня снять с мачты. Я предстал перед разгневанным владыкой нашего судна.

— Будешь бегать, — сказал он, — оторву тебе голову. Вид у него был такой внушительный, под его командой был такой большой пароход, такая масса матросов. Я поверил его словам, огорчился и ощупывал в последний раз свою голову.

Но счастливая своим счастьем добрая Леля поднялась в капитанскую будку и вернула мне жизнь. Капитан преобразился. Он даже погладил меня по голове и сказал:

— Бойкий мальчик, но только больше не смей так высоко лазить — не то выброшу в море.

Я получил из большой коробки вкусных конфет и отправился, чтобы осмотреть мое седло, подаренное мне для верховой езды, на котором я буду ездить, выпущенный живым грозным капитаном.

Но вот и Евпатория. Шум от падающего якоря. Мы вышли на палубу. Суета вокруг. Перед нами в полуверсте город. Весь ландшафт залит лучами яркого солнца. Сердце мое дрожит. После скучной процедуры подплытия к берегу, часа через полтора мы въехали в город.

Новая земля, новые люди, новые здания. Выходим на берег. Как прекрасна новизна! Как хороша жизнь! Как далеко детство!»

Или вот еще такое воспоминание:

«Белоснежные чайки с криками вьются вдоль берега, белоснежными крыльями своими отражая солнце. С сожалением и тоской бросаю последний взгляд на родное море.

Леля довольна больше меня; я вижу ее в объятиях