— Ну, как дела, Дарья Ивановна? — с неподдельным теплом спросила зав. отделением. Оказывается, у нее мог быть теплый голос…

— Дела — как сажа бела, — тихо, но внятно ответила Дарья Ивановна.

— Как ночь провели? Спали?

— Почитай, что и не спала. С думами своими разговаривала.

— Лучше бы спали, чем с думами разговаривать. Сон лучше всякого лекарства.

— Да откуда его взять? Укол не укол, таблетка не таблетка, не идет ко мне сон.

— Может быть, сильные боли?

— Нормальные. Я уж привыкла.

— Лежать-то удобно? Может, подушку повыше?

— Спасибо, не надо. Так-то лежать куда способней, чем на вытяжении. Только вот гипс. Чешется у меня под ним. Поюрзыкаю спиной — вроде легче. Мне бы спицу вязальную, я бы ею почесалась.

— Спицу нельзя. Спицей вы можете расковырять тело до язв.

— Нельзя так нельзя. Это я зря попросила.

— Увеличим дозу снотворного, будете спать.

— Нет уж, не надо, — ответила Дарья Ивановна, тихо и плоско растворяясь в подушке. — Я после снотворного весь день как чумовая. А мне надо еще жизнь свою обдумать, так ли жила или зря время профукала.

Голос зав. отделением звучал мягко, но внушительно:

— Дарья Ивановна, гоните от себя эти мрачные мысли! Не о прошлом надо вам думать, а о будущем. Полежите, снимем гипс, начнете ходить… Ваш перелом — обычный, неосложненный. Сколько людей после таких переломов на ноги становились, возвращались в строй.

(Опять — мои слова в чужих устах. В каменных.)

— Спасибо вам. Марта Владимировна, — отвечала больная с усмешкой (ирония, что ли?). — Строй-то у меня не больно солдатский. Мне бы до кухни доползти, и то ладно.

— Доползете, милая, не сомневайтесь. А против зуда мы вам пропишем микстуру, ладно?

— Спасибо на всем, — сказала старуха и прикрыла глаза синеватыми веками.

Обход уже направлялся к следующей кровати, ноги в ноги с Дарьей Ивановной. Чуть приподняв голову, я могла разглядеть, кто на этой кровати лежит. Видно было не только серый холм одеяла, прикрывавшего поднятую ногу, но и лицо больной, в сильном ракурсе, показавшееся мне очень красивым. Сверкающие, ярые черные глаза: что-то в них демоническое. Когда врачи подошли, больная взяла с тумбочки граненый стакан, размахнулась и швырнула его на пол. Конечно, разбился.

— Опять вы, Зина, скандалите, — сказала спокойно Марта Владимировна. И как не надоест? Каждый день одно и то же.

— А зачем вы меня спасали? — закричала Зина. — Я ведь хотела умереть, не дали, проклятые!

Голос у нее был какой-то вороний, царапающий, как наждак.

— Мы спасали вас потому, что это наш врачебный долг, — спокойно, даже как-то нудно ответила Марта Владимировна.

— А ты, черномазый, — кричала Зина уже на Ростислава Романовича, — ты самый большой гад, до смерти ненавижу! Склеил меня по кусочкам, двадцать восемь переломов во мне было, разве я не понимаю, что ты там своим студентам балакал? «Уникальный случай»! Разве я для того с четвертого этажа прыгала, чтобы «уникальным случаем» быть? Жизнь — она моя, я своей жизни хозяйка, а не вы, сволота ученая!

Марта Владимировна спокойно диктовала рыженькой какие-то назначения.

— Вот что, Савельева, — сказала она, — всему есть предел. Если вы не утихомиритесь, придется перевести вас в психиатрическое. А там, поверьте, вам будет хуже, чем здесь.

Зина примолкла, и только глаза свирепо блистали.

— Шура, скажите нянечке, чтобы здесь прибрала, — сказала Марта Владимировна рыженькой. — Если Савельева будет мешать больным, сообщите, примем меры.

Закончив обход (каждой больной — улыбка, несколько бодрящих слов), Марта Владимировна удалилась. За ней, со смятенным лицом, вышагивал длинными ногами Ростислав Романович. Крахмальный халат пузырем вставал у него на спине, словно в недоумении. Она чем-то была мне неприятна (не тем ли, что похожа на меня?), он, наоборот, скорей симпатичен. Какая-то необработанность к нему располагала.

— Букет, — сказала внезапно и кратко соседка справа с родинкой на щеке.

— Какой букет? — опять не поняла я.

— Ей. Букетами берет благодарность, конфетами не берет. А не все равно: букет ли, конфеты? Все одно взятка. Уж я ихнюю породу знаю. Все хапуги. Только бы взять!

Я прямо вскинулась:

— Зачем так говорить? Вы…

Заглохшая боль проснулась. Но мне было не до нее! Оскорбили мою профессию, мою, можно сказать, святыню! Да, я сама принимала букеты от выздоровевших пациентов! Но никогда не брала ни конфет, ни сервизов, ни ваз, которые мне пытались подсовывать… Всем этим я просто захлебнулась. Только и могла сказать, что «Вы… Вы…». Темнолицая соседка заметила:

— Еще одну психичную привезли. Мало нам Зинки. В такой палате не поправишься, только нервами изойдешь.

Я усилием воли себя успокоила. Все-таки я врач. Не сделают они меня просто «больной». Пусть временно больная, но — врач.

Дни и ночи в палате. Длинные дни, еще длиннее — ночи. Молчаливые, тянущие, стонущие. Нельзя повернуться, изменить позу. Ночью в полусне-полубреду собственное тело казалось разъятым, разрубленным. Почему-то вспоминалось изображение мясной туши, висевшее когда-то в гастрономе (потом его стыдливо сняли). Отдельные части враждовали между собой, а нога — со всеми сразу.

Днем было все-таки легче. День был полон незначительных, мелких, но событий. Умывание, еда, обход, процедуры, уколы. Ночь угнетала своей пустотой. Только лампы отражались в черных окнах.

Постепенно научилась, приподнимая верхнюю часть тела, кое-как себя обслуживать. Хорошо, что не располнела! Грузной, темнолицей соседке было куда хуже. У нее уже появились пролежни, несмотря на ежедневные протирания.

Сестры — внимательные, добросовестные. Нянечек попросту не хватает. Как везде. Но тут, в травматологии, это катастрофа. Палата на шесть человек, и ни одной ходячей! Лежачие мечтали, чтобы к ним положили хоть какую-нибудь ходячую. Хоть завалященькую… Я бы положила, будь моя власть. Но на обходах молчала, снедаемая несправедливой антипатией к Марте Владимировне (в сущности, к себе самой). Кто знает, может быть, кто-нибудь из моих больных так же беспричинно не любил меня? Вполне возможно. Мое «я» так же распалось на части, как и мое тело.

Кроме меня, в палате пятеро. Лучше всех можно было разглядеть ближайших соседок. Справа — грузная, темнолицая, озлобленная Ольга Матвеевна. Все было не по ней: больница, сестры, врачи, уже не говоря о нянечках. Врачей ненавидела «как класс» (я боялась выдать свою принадлежность к этому классу, но, кажется, все же выдавала — не словами, так интонацией). Про себя произносила целые речи в защиту нашей, пусть еще несовершенной, медицины. Но вслух — ни слова. По ночам Ольга Матвеевна храпела мужским, заливистым храпом. Тревога была в этом храпе, как и во всей Ольге Матвеевне.