– Ну, давай докладывай, что у тебя по этому Мирку? Степанов-то на самом деле существует, и он фигура у них там. Почитаешь, – Берия опять указал на служебную записку с грифом «Совершенно секретно» и с пометкой «Экземпляр один», – все поймешь. Я слушаю.

– Арестованный подтвердил свое знакомство со Степановым. В связи с этим еще больше вопросов. Во-первых, по его словам, он не виделся с ним с 1917 года. Нам же известно, что оба в 1919 году были в Омске. Если действительно у них были тесные и служебные, и дружеские отношения, не встретиться они не могли. Потом, – продолжал Судоплатов, – не мог ли этот Степанов быть причастным к исчезновению части золотого запаса, если, конечно, эта часть золота исчезла, а не была вывезена белочехами? И еще мне кажется, этого Мирка-Суровцева следует хорошенько проверить по линии контрразведки. Человек, знающий несколько иностранных языков, вероятно, не раз бывавший за границей, не уходит с отступающей армией Колчака, а отправляется в противоположную сторону, через территорию, занятую Красной армией. И в конце концов, как мы узнали, он побывал и в Крыму, у барона Врангеля. Но это я еще могу объяснить.

– Как ты это объяснишь?

– Он стал генерал-майором в двадцать шесть лет, – чуть смутившись, сказал заместитель наркома, – и карьерные амбиции могли его заставить воевать дальше. А это можно было сделать только в действующей армии Деникина, а затем Врангеля.

– Ну-ну, продолжай, – рассмеялся Берия, понимая, что его заместитель так же, как когда-то этот белогвардеец, молод и звание его соответствует генеральскому чину в армии. – Я слушаю.

– И опять. После разгрома Врангеля он не уходит за кордон, а остается в России. А уж он-то, как никто, знает, что ему пощады здесь не будет. Или его что-то удерживает здесь? Например, золото, из-за которого он нам и попался. Или же он ушел, а затем опять вернулся обратно в Россию? Потом, его служба в Красной армии. Хотя из Томского военкомата сообщили, что попал он в армию по дополнительной мобилизации, в связи с войной против Польши. И, судя по всему, неплохо воевал, если дослужился до начальника штаба полка Красной армии. Правда, свой генеральский чин он в Конармии Буденного скрывал. По всем выкладкам не мог бывший «их превосходительство» уцелеть.

– Ты хочешь сказать, что он шпион? – удивился Берия.

– Я не районный оперуполномоченный, чтоб каждого знающего иностранный язык обвинять в шпионаже, но очень уж своеобразной деятельностью он занимался перед арестом. Что такое геолог? Это не только доступ к данным о полезных ископаемых. Хотя и это тоже. Но это еще и возможность по полгода и больше находиться вне поля зрения органов. А если он это время проводил вне страны? Я понимаю, что были и в экспедициях свои глаза и уши, но прошлое его они просмотрели и прохлопали...

– Я не могу понять, почему он до сих пор ничего не сообщил ценного про золото Колчака? У нас что, спрашивать разучились? – перебил доклад Берия.

– Наши костоломы его порядком потрепали, но здесь особый случай. У него непереносимость боли. Свойство организма. Как у меня непереносимость алкоголя. Вы же знаете, что это иногда встречается.

Берия улыбнулся. Он, конечно, знал, что у некоторых людей встречается такая особая восприимчивость к боли. Таким же свойством, говорят, обладал покойный маршал Блюхер. Но рассмешило его именно упоминание о самом Судоплатове. По его словам, он выпивал водку два раза в жизни и оба раза чуть не умер. Свидетелем последнего раза Берия был сам. Он сам и настоял на этом, когда они обмывали ордена за ликвидацию Троцкого. Еле живого Судоплатова отправили домой, а дома пришлось вызывать врача. Для грузина это было немыслимо, но позже, зная об этой особенности, даже сам Сталин позволял Судоплатову на приемах разбавлять вино водой. А однажды в своей обычной манере пошутил на одном из приемов, взглянув сначала на Судоплатова, потом кивнув на пьяненького Ворошилова:

– Если бы все наши маршалы выпивали, как этот чекист, порядка в Красной армии было бы больше.

Но шутки в сторону. Берия некоторое время сидел молча. Было понятно, что он размышляет над только что услышанным. Наконец, подумав, четко и быстро, как умел только он, отдал распоряжение:

– Проверить. Это дело вести тебе. Здесь больше разведки, чем контрразведки. Хорошо, что ты не упустил вопрос о золоте Колчака. Может быть, такой взгляд что-то нам объяснит в этом деле. Хохлацкую эмиграцию ты расколол тогда удачно. Теперь жду от тебя предложений по белогвардейской. Плохо то, что после ликвидации прежних лидеров мы о ней мало что знаем. И почитай в записке повнимательней про этого Степанова. Что-то во всем этом есть! Иди работай.

Берия не успел договорить, как на столе зазвонил один из телефонных аппаратов. Звонок был из Кремля. В поднятой Берией трубке раздался голос Сталина. Только два слова с грузинским акцентом:

– Срочно приезжай!

«Не „здравствуй“ и не „до свидания“», – отметил нарком. Не в духе. И причем заранее предупредил, что не в настроении. Иначе поручил бы позвонить кому-нибудь из подчиненных. Жди неприятностей. Он бросил взгляд на настольный календарь. Было 20 марта 1941 года. Внизу календарного листка рукой Берии написано: «Быть Кремль. 20.00. Голиков». Взглянул на напольные часы – 17 часов 15 минут. Что-то рано беспокоит. Молча стал одеваться.

Из кабинета вышли вместе. В приемной Берия коротко бросил секретарю, но так, чтобы и Судоплатов понял, что сказанное касается и его:

– До моего возвращения всем быть на рабочих местах!

В этот день начальник Разведывательного управления Генерального штаба Советской армии генерал Федор Иванович Голиков представлял руководителям государства и Вооруженных сил доклад о планах нападения фашистской Германии на СССР. Один из трех вариантов развития событий полностью соответствовал плану «Барбаросса», осуществленному немцами три месяца спустя. Сталин, встретившийся с Голиковым заранее, пребывал в дурном расположении духа, негодуя на то, что ему предлагают не один, а несколько вариантов действий немцев.

Вечером того же дня Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев был доставлен из следственного изолятора НКВД СССР в Лефортово во внутреннюю тюрьму того же ведомства на Лубянке. Чисто выбритое тело свербело от порезов бритвой, кололось остатками волос, но все же дышало всеми порами кожи после долгой пытки вшами, грязью, нечистотами, потом и запекшейся на ссадинах кровью. Его переодели в какой-то полувоенный костюм, состоявший из гимнастерки и широких брюк навыпуск. Башмаки оставили прежние, но выдали носки, которые казались воплощением ласки для израненных побоями ступней ног. На ужин дали картошку, сваренную целиком, ломтик черного хлеба и – о чудо – чуть темный чай с сахаром. Камера была намного меньше лефортовской, но не в пример последней теплой, даже уютной, если может быть уютной тюремная камера. Кроме деревянного топчана для сна был здесь и небольшой столик, как и табурет, привинченный к полу. Последнее указывало на то, что ему придется вспомнить, что когда-то он умел писать и читать. Но что самое удивительное, имелось некое подобие унитаза, которое он когда-то видел на заграничных вокзалах. Был даже умывальник. Очевидно, здесь содержали высокопоставленных узников Страны Советов. Он уже давно приобрел чисто тюремный навык жить одним днем и радоваться тому, что относительно хорошо, в зэковском понимании ценностей: «День прошел, и черт с ним!» Не к ночи будет помянут. Прошептав молитву, он сразу же провалился в желанный сон. Снилось море. Снилось, что он лежал на раскаленном песке пляжа, глядя в синее, без облачка, небо, и отчетливо слышал шум моря, в который врывались радостные голоса женщин и детей. Здоровый, полный сил. «Я ведь еще не старый человек», – вспомнил он. Говорят, сны на новом месте иногда сбываются. И, находясь в состоянии сна, Сергей отчетливо осознал и запомнил это. И снова снились лето и море. Море и лето.