Правда, моя жена тут как-то побледнела и стала меня за локоть куда-то тянуть и что-то на ухо шептать… А потом, вдруг, решительно попросила Костю “товар” поскорее все-таки из нашего дома убрать. Как-то ей не по себе стало. А хотелось, чтобы было как-то по себе.

Костя ответил, что понимает, что есть люди суеверные, и все сделает. В смысле – уберет из нашего дома свои итальянские гробы.

Потом мы еще не раз общались с Костей по-соседски. Рядом с ним всегда находился огромный человек со сломанным верхним правым резцом.

И это тоже совсем ни о чем не говорит – тем более что и у меня, и у моего сына тоже сломан верхний правый резец.

Мне его сломал Саша Чекалин, когда мне было 8 лет, бутылкой из-под “Советского” (другого не было) шампанского. Чекалин бутылкой размахивал перед тем, как бутылку сдать, а я улыбался, радуясь будущему мороженому, купленному на вырученные деньги.

Моему сыну в том же возрасте, что и мне, врезали по зубам клюшкой – он улыбался, радуясь забитой шайбе.

Как сломали зуб “большому”, я не знаю.

Однажды стоим мы втроем: Сапрыкин, “большой” и я. “Надо бы территорию вокруг благоустроить”, – говорю. Сапрыкин меня в этом очень поддерживал: он же часто бывал в благоустроенной Италии по гробовому бизнесу. Я продолжаю, что есть плохие люди, которые выбрасывают пакеты с мусором из машины. “Большой” улыбается, горделиво показывая свой сломанный зуб: “А ты номера машин запоминай. Мы этих людей потом в асфальт закатаем…” Сказал и засмеялся каким-то ледяным смехом. Я было тоже засмеялся, но очень коротко – быстро понял, что “большой” сказал это серьезно.

Костю Сапрыкина убили в собственном офисе на одном из его подмосковных строительных рынков. Расстреляли в упор. Днем. В обеденный перерыв.

Хоронили Костю в его гробу. Дизайнерском, удобном, итальянском.

Потом мне сказали, что, оказывается, у Кости Сапрыкина были еще свой морг, макаронная фабрика и маленький водочный заводик – в общем, все необходимое. И что он и все его друзья – борцы. Впрочем, и это ни о чем не говорит: может быть, в детстве он был “ботаником”.

Дом Сапрыкина вскоре опустел. Прекратились послебанные фейерверки. Какое-то время еще появлялась Костина вдова с “большим” на джипе. А потом и они исчезли. Теперь бегают по участку только две огромные собаки, и живет охранник в маленькой пристройке.

Вспомнил я все это потому, что давно в моем доме за обеденным столом не собиралась вся наша семья – четыре ее поколения. А не собиралась она по причине образовавшейся после Нового года ледяной пробки в трубе и – как следствие – отсутствия в доме воды. А тут ледяная пробка растаяла, и в выходные мы все вновь встретились за столом. И дом ожил.

А в пустом доме Кости Сапрыкина, на который я часто смотрю в окно, ледяная пробка, похоже, уже навсегда.

Может быть, кто-нибудь когда-нибудь напишет трактат “История новой России в ее загородных домах”.

Будьте здоровы и держите себя в руках. И пусть у вас никогда не будет ледяных пробок.

Она начинает чувствоваться дома. За окном солнце, которое борется с облаками. Солнце отстаивает из последних сил свою свободу. Оно идет на компромисс ради свободы. Оно отдает тепло. Оно светит, но уже почти не греет. В переносном смысле, еще греет, но в прямом – уже нет: глаза радует, а тело – нет.

Дома холодно. Приходится спать в шерстяных носках. Поговаривают, что именно так спал в Туруханском крае Сталин, так любимый большинством в моей стране. Расстрелявший двоих моих дедов, не успевших при своей жизни дедами стать.

Я пишу этот текст рано утром, сидя на чердаке в своей мастерской, включив электрическую печку. Я надел меховую безрукавку, купленную более 20 лет назад на каком-то провинциальном рынке. С ее внутренней стороны пристрочена белая тряпочка, на которой вручную химическим карандашом написано: “Изготовлено артелью инвалидов”.

Осень – пора обострений многих болезней, но прежде всего – психических.

В конце сентября в отделения психиатрических больниц возвращаются знакомые пациенты. Птицы улетают из дома. И пациенты улетают… из дома. Из архива больницы возвращаются к тебе тобой написанные истории болезни. Написанные черными чернилами перьевой авторучкой. Черными – потому что листы в истории болезни зеленого цвета. Перьевой авторучкой – потому что от нее меньше устают пальцы. На шариковую нужно сильно нажимать. Писать приходилось очень много – можно было заработать так называемый писчий спазм.

Я до сих пор все свои тексты пишу черными чернилами перьевой авторучкой. На среднем пальце правой руки у меня от нее мозоль.

Осенью при поступлении в психиатрическую больницу лидируют больные с депрессиями. (Какое классное – по своему идиотизму – получилось предложение.) Эти больные с трудом передвигают ноги. Они молчаливы, подавлены, тоскливы. Или тревожны. Или… Или… Или… Депрессий много, и они все разные. А весной большинство этих больных были веселыми, разговорчивыми, легкомысленными, яркими. Осенью в них перегорает какая-то лампочка. Осенью вообще перегорают лампочки.

У Пушкина было, впрочем, все наоборот – атипично.

(Пушкин вообще атипичный.)

Осенью он был продуктивен, и осень, как известно, Александр Сергеевич любил. Поэтому.

Однажды ко мне в отделение в сентябре поступил студент МГУ – эфиоп из Аддис-Абебы. Он был абсолютно черного цвета, не коричневого, а именно черного, даже с синевой, как баклажан. Когда он вошел ко мне в кабинет для беседы и сел слегка боком, я на несколько секунд почувствовал себя пациентом своей больницы. Дело в том, что его профиль был профилем А. С. Пушкина. Один к одному – как в парках культуры и отдыха вырезали быстро и одним движением ножниц из черной бумаги профиль отдыхающих. Кстати, этот эфиоп знал немало стихов Александра Сергеевича. И считал его народным эфиопским поэтом. Он тогда рассказал мне, к моему удивлению, что в Аддис-Абебе стоит памятник нашему (или их) великому поэту. Так вот, в истории болезни африканского друга принимавший его в приемном покое дежурный врач написал, что в студенческом общежитии его буквально вытащили из петли. Он пытался повеситься, причем делал это не в первый, а в какой-то энный раз.

Я стал выяснять у улыбающегося эфиопа, что его беспокоит, какие у него проблемы. И вот как он объяснил мне свое поведение: “Когда солнце, доктор, мне хорошо, радостно и хочется жить. А как только солнце скрывается за тучи, жить не хочется, а хочется повеситься”.

В день этой беседы за окном санаторного отделения больницы имени П. П. Кащенко светило солнце, но на небе начали появляться облака и тучи.

Мы показали эфиопа профессору, собрали большой консилиум, думали, как его лечить. А потом коллегиально решили, что климат России ему просто противопоказан. Я позвонил в посольство Эфиопии и сказал, что мы отдадим “Пушкина”, только если увидим билет на самолет “Москва – Аддис-Абеба”, который улетает в день выписки.