были приняты. Странно, что англичанин, чей народ так любит пари, возмущается.

Англичанин глотал слюну, чтобы не плеваться. Спорить было бесполезно. Он попался как ребёнок, что выводило из себя.

Турки воткнули сабли, отмерив нужное расстояние. Турецкая сажень на целый фут меньше русской, так что Степан приободрился ещё более. Шутка, которую он вспомнил, показалась весьма подходящей. Это запомнят. Об этом будут говорить. Оставалось одно — победить. Сделать это было не так просто, как уверенно он говорил, но возможно.

— Ну-с, если чего — не поминайте лихом. — подошёл он к своим.

— Под монастырь нас подведёте, ваше сиятельство. — бедный посол даже вспотел от волнения.

— Надо было ставить, — хмыкнул Безобразов, — его сиятельство известный прохво… нигде не пропадёт.

Пушкин ничего не сказал, но лицо его выражало более не ужас, но азарт.

Договорились начать по выстрелу из пистолета. Тот дал осечку к досаде визиря, но со второй попытки выстрел раздался и участники помчались вперёд.

Никогда ещё Степан не бежал с такой скоростью. Проиграть он позволить себе не мог, потому мчался изо всех сил. Это едва не обернуло задумку против него самого. С трудом не «улетев» при развороте, Степан неловко вдохнул воздуха, сбив дыхание. На силе воли он побежал назад.

«Всего ничего», — скользнула мысль, а спина уже чувствовала, что враг настигает. Интуитивно зная, что даже повернуть голову станет ошибкой роковой, Степан выжал из себя что мог, оттолкнувшись так, что в последний прыжок пошёл головой вперёд. Удар о землю принёс боль, но он понял, что победил.

* ставкой назывался бросок-нападение ловчей птицы после набора высоты. За один вылет птица могла сделать несколько ставок.

Глава 7

В которой выясняется, что Апполинарий Петрович не так прост

— Откушайте, ваше сиятельство. Испробуйте. Такого бланманже вы и в Париже не сыщете. — Бутенёв превосходил самого себя в ласке доброжелания.

— С удовольствием, Апполинарий Петрович, с большим удовольствием. — Степан еле осилил попробовать ещё одно блюдо, но всё-таки осилил. Вкусно ведь!

После своей выходки на султанской охоте, граф Литта стал спокойнее. Словно излишняя энергия, не дающая человеку покоя, временно истощилась, если не покинула его вовсе. Он послушно внимал всему, что говорили, соглашался со всеми доводами, признавал разумным то, что должно считать разумным человеку знакомому с логикой, и выражением глаз своих выказывал недоумение — чего это на него все накинулись?

Прошла почти неделя с того дня, когда Степан впервые поинтересовался окружающей жизнью сверх предлагаемых занятий, спросив когда их «великое посольство» отправится домой.

Апполинарий Петрович, как раз расправившийся с десертом, казался застигнут врасплох, ибо покраснел словно рак в кипятке.

— Разве вам здесь не нравится, господа? Куда вам торопиться? — заговорил Бутенёв, явно сбиваясь.

Пушкин удивлённо наблюдал за свояком, ранее никак не замечаемом в способности краснеть столь сильно.

— А что здесь ещё делать? — вздохнул Степан. — Дело, кажется, сделано. Прогулялись хорошо, погостили славно. Пора и честь знать. Разве нет?

Апполинарий Петрович даже привстал от волнения, хватая воздух руками, видом показывая как слова застряли в его горле.

— Что с вами, вам дурно? — насторожился Безобразов.

— Да! — воскликнул Бутенёв. — Станет здесь дурно! За что, господа, за что вы говорите такое? Неужели вы могли помыслить, что я вас отпущу без подобающего приёма, словно каких-то гонцов из фельдъегерской службы?

Степан и Пушкин обменялись непонимающими взглядами. У Апполинария Петровича слезы стояли в глазах и сам он вид имел чрезвычайно взволнованный.

— Да разве бы я осмелился? — продолжал он едва не всхлипывая. — Но что я, пусть! Пусть служба моя падёт прахом, но государь! Вы не можете, господа, слышите? Не можете позорить императора всероссийского!

Недоумение переросло в тревогу. Дипломаты наперебой принялись уверять посла, что и в мыслях не держали ничего подобного, пытаясь понять в чем собственно дело.

Немного успокоившись, посол приступил к объяснениям, подбирая слова с трудом, но чем больше Степан вникал в их смысл, тем больше разумел, что сложность обусловлена не только внезапным волнением.

* * *

Апполинарий Петрович смотрел на новоявленных дипломатов, особенно на «Сашу», как на детей, имеющих о политике представление самое поверхностное, чтобы не сказать смутное.

Когда в 1816 году, после Венского Конгресса государь Александр Благословенный обнаружил себя в ситуации непонимания большинством его идей Священного Союза, призванного по мысли императора связать руки европейским государствам, отводя ему роль арбитра, он опечалился. От него требовали ровно того же, что и всегда — непременного союза или с Францией или с Англией, по вкусам и предпочтениям представителей лучших домов империи. Поразмыслив, Александр уступил и тем и другим. Внешняя политика проводится, как известно, через министерство иностранных дел. Император назначил англомана Нессельроде управляющим Коллегией иностранных дел и министерством. Одновременно, император назначил галломана Иоанна Каподистрия управляющим коллегией Иностранных дел.

Несколько странное решение оправдало себя. Все получили нравящегося им министра, на выбор, а государь оставил себе роль судьи над ними. Для того, чтобы министры не чувствовали себя со связанными руками, Александр разделил направления приложения их усилий. Нессельроде получал полное одобрение там, где следовало придерживать французов, не до конца понимающих каким образом Европа вдруг выскользнула из рук, а Каподистрия не оставался брошен в местах где неугомонность островитян огорчала императора.

В том же году Бутенёв был назначен секретарём в Константинополь, где прослужил пять лет под крылом Каподистрии.

Последовавшие вскоре греческие события внесли дисбаланс. Британцы сумели встревожить французов, аппелируя к «русскому следу». Кападистрия, грек по происхождению, отошёл от дел по состоянию здоровья. Нессельроде торжествовал.

Когда новый император смог разгрести дела внутренние, столь горячо свалившиеся на него с первых часов царствования, он с удивлением обнаружил, что его венценосный брат и не думал отправлять Каподистрия в отставку и тот все ещё остаётся министром иностранных дел.

Греки в то время увлечённо созывали уже третье Национальное Собрание, где, вероятно, приняли бы ещё одну Конституцию, но дело пошло иначе. Сперва не удавался сам созыв. Освобожденные от векового гнёта