К ученым занятиям сына мать относилась с превеликим пиететом, а потому уединение было ему обеспечено!

Не читал он памфлета. Что за дело было Александру Сухово-Коылину до Дюма-отца и его литературных рабов! Он предавался мечтам, он бессмысленно улыбался, он забывался летучим сном, который распалял его желание… Он пялился в беленую стену, но видел перед собой эти необыкновенные зеленые глаза…

Словом, Александр Васильевич ощущал все признаки страстной любви, и это было для него так ново и так странно, так мучительно и в то же время так хорошо, что он был счастлив самим своим мучением. Иногда взгляд его падал на бледную пастель французской работы в золоченой рамке. Это был портрет хорошенькой женщины в светло-русых локонах. Она держала в руке цветок, глядела задумчиво и улыбалась загадочно и в то же время грустно.

Сначала Александр Васильевич отводил глаза от пастели с выражением некоторой неловкости, ему даже хотелось повернуть портрет к стене, но он сообразил, что прислуга непременно заметит и донесет матушке, а та устроит дознание – куда Тайной канцелярии! – потом стесняться перестал, пожал плечами и, глядя в голубые глаза на портрете, развязно сказал, словно обращаясь к живому и неприятному ему человеку:

– Ну ты же не думала, что это будет длиться вечно!

Больше он не обращал на портрет внимания, как будто его не было на стене, а женщины, на нем изображенной, и вообще не существовало на свете.

На третий день, когда Александр Васильевич собрался на бал в Дворянское собрание, намереваясь пристальнейшим образом вглядываться в глаза всех дам, которые ему там встретятся, всех зеленоглазых приглашать на танец, чтобы ощутить, тот ли стан он обнимал, появился лакей и подал ему пакет из зеленой веленевой бумаги. У Александра Васильевича отчего-то замерло сердце, а когда он взглянул на мелкий почерк, которым было написано: «Господину Сухово-Кобылину в собственные руки», сердце, напротив, так и зачастило. Чудилось, он уже знал, что окажется внутри!

И впрямь… обернутый в другую бумагу, на сей раз шелковую, хотя тоже зеленую, внутри лежал браслет.

Только один браслет! Александр Васильевич переворошил обертки в поисках записочки, хоть чего-то, что могло бы указать на отправителя, но так ничего и не нашел. Чуть не рыча от злости, крикнул лакею:

– Кто сей пакет принес?

– Не могу знать, – испугался тот особенных рокочущих ноток в голосе барина, которые вся прислуга уже хорошо знала и которые ей ничего доброго не предвещали. – Швейцар принимал.

– А позвать сюда… – только начал сызнова рокотать Александр Васильевич, а швейцар уже бежал, задевая полами расстегнутой шинели узкие двери анфилады комнат. Перед тем как предстать пред барские очи, он застегнул шинель и вытянулся во фрунт.

– Что тебе сказал посыльный? – без предисловий приступил к делу барин. – Каков он был собой?

– Никакого посыльного не было, барин Александр Васильевич! – отрапортовал швейцар, пуча глаза от старательности. – И ничего он мне не говорил!

– Так что же, пакет нам подкинули, что ли? – прищурился Сухово-Кобылин.

– Никак нет! – в еще большую струнку вытянулся швейцар. – Не подкинули.

– То есть его кто-то принес? – нахмурился барин.

– Так точно, принесли!

– Но как же могло статься, что посыльного не было? – Сухово-Кобылин начал яриться. – Или ты, Федор, шлялся невесть где и проворонил этого человека?!

– Никак нет, не проворонил! – дрожащим голосом пытался рапортовать швейцар, трясясь как осенний лист. – Только посыльного не было.

Ничтоже сумняшеся Сухово-Кобылин сунул человеку кулак в зубы – для начала легонько, однако швейцар не сомневался, что последует и тяжеленько.

– Не было посыльного! – давясь слезами и боясь вытереть кровь со рта рукавом шинели (за это можно было снова получить, да покрепче), прохлюпал он. – Не было, хоть режьте меня, государь мой, Александр Васильевич! Эта барыня сама пакетик принесла, без всякого посыльного.

Уже нацеленная на новый удар рука Сухово-Кобылина замерла в полете. И сам он замер и не сразу смог спросить:

– Какая это была барыня? Разглядел ее? Рассказывай!

– Да что, – хлюпая кровавыми слюнями, не вполне внятно пробормотал швейцар, – я и слов таких не знаю, чтоб о ней рассказать. Не соблаговолите ли сами поглядеть? Барыня в привратницкой вашего ответа дожидается.

– Дожидается?! – взревел Сухово-Кобылин – и кинулся из комнаты.

Швейцар поспешил за ним, мечтая об одном: сплюнуть в поганое ведро, ибо крови во рту набралось – как бы не захлебнуться!

Сухово-Кобылин выбежал в неширокие сени – и замер при виде невысокой женщины в амазонке и маленьком кокетливом цилиндре.

Дама ходила туда-сюда, нервно теребя край длинного шлейфа, прицепленного к запястью. Ее лицо было скрыто вуалью, и это изумило Сухово-Кобылина, потому что даже дамы из общества, отправляясь кататься верхом, не закрывали лицо вуалью.

– Сударыня… – начал было он, но тут же умолк, потому что женщина подняла руку, как бы призывая к молчанию.

– Сударь, – пробормотала она с запинкой, – прошу меня извинить, этот пакет передала мне одна особа, моя близкая подруга, которая, по вполне понятным причинам, не желает быть узнана вами, однако и держать у себя вашу вещь более не может. Поэтому она попросила меня…

Растерянность Сухово-Кобылина длилась не более одной секунды. Он тотчас узнал голос «Флоры»! Конечно, во время спектакля она его всячески искажала – как бы для того, чтобы Арнольд не узнал по голосу Флоранс, а на самом деле для того, чтобы ее голоса не узнали зрители, – и все же он запомнил некоторые ее прелестные интонации, манеру проглатывать французское «р», как бы подчеркивая истинно парижское произношение. Сухово-Кобылин был наслышан, что сейчас, когда слишком много простонародных жителей других областей Франции переезжали жить в столицу, знаменитое грассирование стало меняться. Северяне вообще не грассировали, и иные парижане принялись им подражать. Александр Васильевич читал, что некоторые литераторы, и серьезные, и не очень, в том числе знаменитый угнетатель литературных рабов Дюма-отец и даже фривольный Поль де Кок, выступали в защиту подлинного грассирования, а представители аристократии иногда даже утрировали его, чтобы подчеркнуть свое отличие от неряшливой речи плебса. Некоторые русские аристократы подражали им… И эта дама тоже подражала.

Подруга попросила передать? Как бы не так! Она сама, это она сама!

Александр Васильевич стремительно шагнул к ней, одной рукой стиснул ладони, которые она было выставила, чтобы его остановить, а другой поднял вуаль.

И незабываемые зеленые глаза дерзко взглянули на него.

– Однако вы давали клятву Наташе Тушиной беречь инкогнито «Флоры», – прошептала она, и при виде того, как шевелятся ее губы, Александр Васильевич ощутил, что новые брюки стали ему тесны в шагу.