– Зачем? – склонила голову к плечу Катя. – Весь холодильник продуктами забит. Ты что, опять на наркоту подсел?

– Не твое дело – зачем! – рявкнул брат. – Кто ты такая, чтоб я перед тобой отчитывался? Я старший брат, между прочим.

– А мне наплевать, – отрезала Катя. – Деньги мама оставила мне, и я не дам тебе ни копейки.

– Ах ты тварь!

Макс бросился на нее и начал выкручивать руку. Катя охнула от боли, но не испугалась. Наоборот, вместо парализующего испуга ею овладела бешеная ярость. Глаза залило белым светом, по спине пробежали холодные мурашки. В ушах зазвучал голос дяди Гриши: «Хватай его за палец и дергай в сторону, поняла?»

Почти не соображая, что делает, она вцепилась в указательный палец Макса и изо всех сил вывернула его против ладони. Что-то хрустнуло, Макс взвыл от боли, и Катя, воспользовавшись моментом, пальцами другой руки ткнула его в глаз.

Он заорал, схватился здоровой рукой за лицо. Указательный палец на другой руке раздувался на глазах.

– Я ничего не вижу! Ты мне глаз выбила! – вопил брат.

– Не выбила, – уверенно кивнула Катя. – Так, резкость навела немножко, чтоб лучше видел, с кем дело имеешь. А вот если посмеешь еще раз на меня руку поднять – выбью! Уяснил?

– Да-да! – Макс, зажимая лицо руками, прошлепал в ванную, хрипя на ходу: – Пошла ты в задницу… Ведьма!

Катя удовлетворенно усмехнулась, прошла в свою комнату и закрыла дверь.

Потом торопливо вскрыла упаковку бандероли. Сквозь разодранную бумагу на нее вдруг глянуло ее собственное лицо. Катя тихо пискнула и стащила остатки упаковки.

В бандероли оказалась книга.

На обложке стояло: «Аркадий Гайдар «Тимур и его команда». А под названием нарисованы были загорелый мальчишка со штурвалом в руках и девочка.

Девочка в выгоревшем сарафане, с длинными косичками, но – с лицом Кати. С круглыми, близко посаженными воробьиными глазами, с острым носиком и растрепанной челкой на лбу.

Чуть пониже, более мелким шрифтом, выбито было: «Иллюстрации – Григорий Морозов».

Катя раскрыла книжку, жадно втянула запах свежей типографской краски и вдруг увидела на форзаце, в уголке, надпись:

«Катюше, моей маленькой дочке».

Из больничного коридора пахло хлоркой и перловым супом. Лязгали металлические каталки, доносились обрывки разговоров медсестер. По стене, выкрашенной в тоскливый желтый цвет – и почему в больницах всегда красят стены этой краской? – изредка пробегали светящиеся зигзаги от фар проезжавших под окном машин.

Марина Григорьевна поднялась со стула, припадая на правую ногу, прошла к окну и плотнее задернула шторы. В палате стало почти совсем темно, лишь через застекленный прямоугольник над дверью просачивался голубоватый мертвенный свет.

Она вернулась на место, опустилась на стул и нашарила поверх одеяла тоненькое девичье запястье. Сжала, ощущая под пальцами слабое биение пульса. Подавив стиснувший горло спазм, согнулась, прижалась лицом к холодной, почти прозрачной ладони.

На лицо дочери, утонувшее в подушках, синевато-бледное, с ввалившимися глазами, серыми губами и заострившимся носом, смотреть было слишком страшно. Марина Григорьевна перебирала ее почти еще детские пальчики с облупившимся ярко-желтым лаком на ногтях и тихонько раскачивалась из стороны в сторону.

Врач сказал ей:

– Все, что можно, мы сделали. Промывание желудка, другие процедуры. Теперь все зависит от нее.

– Но ведь у нее молодой, сильный организм, она здоровая девочка, – с надеждой заглянула в лицо врачу Марина Григорьевна.

– Попытка суицида – это такое дело… – дернул плечами доктор. – Непредсказуемое. Важно, чтобы пациент сам захотел жить.

– А мне? Что делать мне? – не отставала Марина Григорьевна.

– Поезжайте домой и попробуйте поспать, – устало посоветовал доктор. – Если она придет в себя, вам позвонят.

«Если… если…» – гулко отозвалось в висках.

– Я никуда отсюда не уеду, – покачав головой, низко, с угрозой в голосе произнесла Марина Григорьевна.

– Ваше дело, – пожал плечами доктор. – Если вам себя не жалко, ради бога… Ну что ж, в таком случае – разговаривайте с ней, рассказывайте что-нибудь, все равно что. Науке неизвестно, слышат ли больные что-нибудь в бессознательном состоянии. Но есть гипотеза, что голоса близких как бы помогают человеку вернуться к реальности, удерживают в этом мире, если хотите. Попробуйте, хуже не будет…

И, ссутулив плечи под мешковатым халатом, он пошел прочь по коридору.

Марина Григорьевна судорожно глотнула – в горле пересохло, и язык не желал ворочаться во рту. «Разговаривайте, разговаривайте… Он сказал – разговаривайте…» Она подняла руку дочери к лицу и заговорила, касаясь запекшимися губами нежных пальцев:

– Сашенька, ты слышишь меня? Сашенька, дочка, соломинка моя… Послушай! Я не буду тебе говорить, что он – этот Макс – к тебе вернется. И не стану утверждать, что у тебя таких, как он, будут еще сотни. Не буду, потому что… это все не важно, понимаешь? Тебе только пятнадцать лет, тебе кажется, что эта боль – самая сильная, что тебе ее не пережить. Но это не так, Шурик! Боли в жизни будет много, очень много, со временем ты научишься не захлебываться в ней, глотать изо дня в день. Но даже когда тебе будет очень больно, помни – пока все живы, все еще можно поправить.

Марине Григорьевне казалось, что она говорит что-то не то, и поэтому лицо на подушке остается все таким же бледным и безучастным. Это ее вина, не может она достучаться до своей отчаявшейся, не желающей переступать через первую любовную драму маленькой девочки.

Марина Григорьевна отпустила руку дочери, провела сухими ладонями по лицу, сказала глухо, почти безнадежно:

– Я расскажу тебе о себе, хорошо? Расскажу то, о чем никогда не рассказывала раньше. Про день, который был в моей жизни самым счастливым, и другой – самый черный день, в который я страстно желала умереть, но отчего-то не умерла.

В коридоре задребезжала, подскакивая на неровном линолеуме, каталка.

– Люся! Восемнадцатая освобождается, иди – мой! – рявкнула на все отделение медсестра.

Марина Григорьевна негромко заговорила, не мигая, уставившись в сплетающиеся прямоугольники на застиранном казенном пододеяльнике:

– Ночь была странная. Шел снег, и белые хлопья окутывали голову Аллауди светлым нимбом. Было совсем не холодно, казалось, зима в этом году наступила необычная – легкая, беззлобная, нежная, как дыхание моего любимого.

В ночном прозрачном воздухе пахло ледяной хвоей и сумасшедшим, морочащим голову счастьем.

Аллауди шел рядом со мной – веселый, молодой, голубоглазый. Смеялся, ловил ладонями острые снежинки. Все белое было вокруг – дома, городские изгороди, скамейки в парке. Сугробы стояли большие, величественные и очень нарядные.