Аресты нелегала разведки КГБ Гордона Нейлонова (он же Конон Молодый), его радистов Крогеров (потом их обменяли и наградили звездами Героя), Хаутона и Джи, работавших на секретнейшей военно-морской базе в Портленде. Арест Джорджа Блейка, видного функционера английской разведки, дело клерка адмиралтейства Джона Вассала, завербованного в свое время в Москве с помощью гомосексуалистов, и скандал вокруг военного министра Профьюмо, связанного с проституткой Килер, якобы действовавшей по наущению своего пылкого любовника, помощника военно-морского атташе нашего посольства Евгения Иванова. Эту кость находчивые англичане грызли с восторгом многие годы, создавая образ русского шпиона, завсегдатая загородных имений аристократов, первого парня у королевы, автогонщика, на ходу стрелявшего из пистолета по пролетавшим вальдшнепам. Ребята, это ведь наша история!

С завистью взирал старлей на калибр сгоревшей агентуры, о которой можно было лишь мечтать, – что говорить! поколение его командиров было народом избалованным еще с тридцатых годов и не испытывало необходимости шнырять по Лондону в поисках связей, имея под рукой такие богатства. С тех пор времена кардинально изменились: коммунизм уже не будоражил английские сердца, все тусклее выглядели свершения советского социализма и зловеще смотрелся гигант с неразличимым лицом, вооруженный до зубов. Разведчики моего поколения, отвыкшие от крупной агентуры и секретных документов, научились составлять шифровки из разрозненных бесед на ленчах, из шепотов в парламенте и пересудов прессы – раньше все это считалось пошлой официальщиной, недостойной чекистов, а иногда даже злонамеренным обманом, за который при Иосифе Виссарионовиче сажали на кол.

Активные мероприятия, с целью «оказать влияние» на политику, пуритане старшего поколения проводили крайне редко, но зато мощно и, как правило, на основе фальсифицированных документов. В 60-е годы мы робко и честно начали развертывать эту деятельность в Англии: дружили с главными редакторами и парламентариями, доводили до них разработанные в Москве идеи-тезисы, однако эта работа считалась дипломатической и второстепенной, она превратилась в «конька» разведки лишь в 70-е годы.

Мой дебют в резидентуре пал на смутное время слабых и временных царствований, наступивших после властного генерала Родина (Коровина), наводившего в резидентуре порядок железной метлой. Я прибыл уже после его отъезда в Москву, но тень генерала, словно призрак отца Гамлета, бродила по коридорчикам резидентуры, некоторые с гордостью вспоминали, как их в обмороке выносили из кабинета хозяина после очередного разноса, резидент-владыка не гнушался черновой работы и держал на личной связи ценных агентов.

Я был нацелен на консервативную партию и вцепился мертвой хваткой в молодых консерваторов, у которых по приглашениям часто бывал в ассоциациях с лекциями об СССР и его миролюбивой политике. Знался со мною их лидер, потом министр Николас Скотт, обаятельный, открытый и добрый человек, встречались на ланчах и в ассоциациях, на консервативных конференциях, где за мною зорко присматривал шеф безопасности в партии Тони Гарнер. Общался я и с Джоном Макгрегором (тоже потом министром), вдумчивым и хватким парнем. Однажды в Брайтоне член кабинета, очень влиятельный и помпезный Ян Маклеод, безжалостно отхлестал меня в присутствии Скотта и группы молодых тори: «Стоит вам только коснуться свободы, и весь ваш режим рассыплется в прах!» (тогда я не подозревал, как он прав)[20]. Вообще для молодых тори я был нечто вроде нового блюда вместо опостылевшего йоркширского пудинга, посему приглашали меня широко, частенько после лекций мы продолжали дискуссии в пабе. (По свидетельству Скотта и Ле Карре, служившего тогда в разведке, ко мне приклеилась кличка Smiley Mike в честь главного героя Джона Ле Карре Джорджа Смайли, перекликавшаяся с неповоторимой улыбкой вашего покорного слуги).

Но общность с консерваторами получалась трудно[21], и ручеек невольно устремлялся туда, где легче. Кружась среди прессы, много набрал я контактов в «Дейли Экспресс», «Санди таймс», «Гардиан», «Экономист», «Трибюн», информация от журналистов, даже скудная, всегда была полезной, ибо, как правило, содержала изюминки и сенсации, которые всегда котировались в разведке. Из журналистов впечатляли такие акулы пера, как Пол Джонсон и Тони Ховард, тогда связанные с «Нью стейтсмен», родственник премьер-министра Чарльз Дуглас-Хьюм из «Таймс», Ян Эйткен и Артур Батлер из «Экспресс» и, конечно же, редактор «Санди телеграф[22]» Перегрин Уорстхорн, фигура влиятельная, жутко антисоветская, поражавшая светским лоском и истинным англицизмом (о британский дух в клубе «Будлс» на Сент-Джеймс!). Именно Перегрин у себя на приеме открыл мне коктейль «Драй мартини», покоривший своей легкостью, однако после седьмой порции я вдруг почувствовал колебания пола и завихрения мысли, каким-то чудом я очутился с какой-то банкетной дамой (ее звали Пэт Гейл) в своей машине, мы бешено целовались, и она звала меня в Париж, где все цветет, а я ее – в Москву, где социальная справедливость и березки. (Впоследствии она написала, что я шокировал ее своим языком, втиснутым в ее рот, но это уже явно заказной материал.) Уже в 90-е Уорстхорн ласково принял меня у себя в загородном доме, однако мы пили тонкое французское вино, заедая его жареной курицей. Я часто встречался с влиятельным членом парламента, бизнесменом и миллионером Питером Уокером, с ним в ресторане «Монсиньор» на Джермин-стрит я развил порочную привязанность к омаровому супу со светло-коричневой лужицей коньяка посередине, которую с шиком зажигал официант. Питер был твердокаменным тори, холодный ум, сухой юмор, природная сдержанность.

Однако консерваторы очень трудно шли на контакт, поэтому неизбежно приходилось разбавлять их лейбористами. Тут у меня имелся богатый опыт еще в России, когда перед командировкой в Англию меня приставили переводчиком к леволейбористской делегации во главе с председателем «Группы за победу социализма» Сиднеем Сильверменом, низкорослым толстяком с клинообразной седой бородкой, там еще были члены парламента веселые ребята Хью Дженкинс, Боб Эдвардс и другие. Приезд организовал всесильный ЦК КПСС, однако все проходило под соусом, кажется, общества по культурным связям. Признаюсь как на духу, что смутно помню лишь хохочущие морды, жующие шашлыки (правда, на политических переговорах я не присутствовал), водка лилась рекой и я мучился от собственной трезвости переводчика и невнятностей, даже мычания присутствовавших, произносивших пылкие тосты. Все-таки Дженкинс меня упоил, и я перевел тост «До дна!» (Bottom's up), как «выпьем за дно» (Up to the bottom), то есть за задницу.