Дима одичал: брови его выгорели, грудь в вырезе ковбойки совсем почернела. В кепке не хватало места для волос, а все мускулы закововели и, как озерные голыши, перекатывались под кожей.

Председатель колхоза выделил Диме помощника. Федулович — пожилой колхозник — ходил в мощных стоптанных наружу сапогах. У него была бородка, похожая на клочок жесткого белоуса, который растет на пригорках и не привлекает никакую скотину.

Жил Дима в доме у своего помощника. Федулович ходил с Димой по окрестностям; целыми днями они, как кроты, рыли ямы для проб, мотаясь по полям и лесам.

Сшитая из опойка сумка на весь лес гремела на Федуловичевой спине, когда было сухо, а когда шел дождь, то размякала и становилась объемистой, топор всегда торчал за ремнем на пояснице, лопата служила Федуловичу опорой в болотинах.

В воскресенье было особенно ведренно и тепло. Солнце стояло как раз на самом верху, когда Федулович выкопал очередную яму, а Дима взял пробу. Почва была серая, подзолистая, лишь небольшой слой перегноя прикрывал ее сверху.

— Куда теперь, Митрей? — спросил Федулович, налаживаясь двигаться дальше.

Дима подал напарнику мешочек с пробой и вытащил из спортивных штанов портсигар:

— Все, брат, батя. На этом у нас с тобой финиш.

— Финиш так финиш, финиша не минешь, — проговорил Федулович, как всегда на ходу придумывая раек. — Погоди, Митрей, какой это ишшо финиш?

— Ну, конец иначе.

— Неужто шабаш?

— Шабаш. Завтра уезжать надо.

Федулович сел на кочку и закурил своей махры. За все лето Дима так и не смог приучить его к папиросам.

Они сидели на лесной прогалине, сплошь заросшей пушистыми заячьими лапками и кукушкиным льном. Из лесу пахло грибами. Издалека, оттуда, где были покосы и шла дорога в деревню, доносились крики баб-сенокосниц.

— Надо бы хоть в баню тебе сходить напоследок, — произнес, размышляя, Федулович, и Дима поддержал его. Они помолчали немного. Потом Федулович встал, начал собираться.

— Ты, Митрей, сичас домой пойдешь аль помешкаешь?

Дима сказал, что пойдет еще есть смородину. Федулович вырубил тонкую березу с тремя отростками, для вил, которыми мечут стоги. Он никогда не уходил из лесу порожняком.

— Так ты, Митрей, не шатайся долго-то, а приходи. Я баню враз истоплю.

И пошел домой, уверенно и осторожно ставя ноги и обходя топкие места. Дима посмотрел ему вслед, задумчиво погасил папироску и направился искать смородину.

Тропа вывела его к скотному прогону. Здесь в ольховых чащах желто-серые лесные комары вызванивали свои спокойно-щемящие симфонии. Пряно и густо пахли крупные папоротники. Узенькие тропочки, истыканные овечьими копытцами, разветвлялись и путались в кустах, снова сходились. Дима машинально сшибал носком резинового сапога мостики перезрелых трухлявых маслят.

Набродившись досыта, он решил двигаться ближе к деревне и пошел вдоль осека. Он запомнил, что где-то левее были сенокосные пустоши. Позавчера он видел там Клавдию. Да и в первый раз он увидел ее где-то здесь, около пересохшего лесного ручья.

Случилось это с месяц тому назад, когда жара и сенокос только что начинались и Димина работа в этом колхозе тоже только что начиналась. В тот день Дима ходил по полям один и без инструментов, сверял по карте здешние места и изредка срывал красные сережки земляники. Тогда он забрел к ручью и остановился, чтобы попить, но вдруг услышал водяной плеск. Дима, как сейчас, помнит все происшедшее. Обернувшись, он увидел тогда женщину. Она стояла за кустами нагая и, не замечая Димы, неторопливо обливалась ручьевой водой из алюминиевого ведерка. Струйки воды бежали по белоснежной коже. На секунду показались в просвете зеленых веток широкие бедра. Дима не успел ощутить даже стыда, как она, присев на корточки, уже одевалась. И он долго стоял, не зная, что делать. Потом, когда она ушла, так и не заметив его, Дима выбежал на скошенный луг. Горошковое белое платье виднелось уже около стога. Она шла с граблями в левой руке, а правой поправляла темные волосы.

После этого в деревне Дима еще несколько раз встречал Клавдию, и каждый раз его охватывало жаром, и он с волнением торопился закуривать.

… С дороги, хлопая крыльями, поднялся выводок молоденьких рябчиков. Они сели совсем недалеко, на высокие ольхи и тонко посвистывали.

Дима вышел к сеновалу. Старинный сруб, крытый на два ската драночной крышей, был набит почти доверху хорошим полевым сеном. Невдалеке еще дымился потухший пожог. На деревянном гвозде, вбитом в паз сеновала, висела плетеная корзинка, из которой выглядывали ветки изумрудно-розовой княжицы, тут же стояли грабли и тонкие отшлифованные шесты носилок.

— Что, милый, не заблудился ли? — услыхал Дима и, обернувшись, увидел Клавдию. Она была в том же самом белом горошковом платье и смотрела на Диму с ласковой насмешливостью, слегка улыбаясь и обнажив белые зубы. Видя его растерянность, Клавдия спокойно погасила улыбку и взяла корзину с княжицей, а Дима вдруг ощутил прилив самой невероятной для него смелости.

— Здравствуйте, Клаша, — сказал он и сел на порог сеновала, — может, угостите меня ягодами?

Дима никак не ожидал той простоты, с какой Клавдия протянула ему ветку княжицы.

— Жалко, что ли. Вон у ручья нарвала, — вновь улыбаясь, сказала она и присела рядом. — Кислая уж больно.

Дима совсем растерялся. Они сидели так близко друг от дружки, что он слышал ее дыхание. Сложив руки под высокой грудью, Клаша раздумчиво смотрела на еле заметный зной потухающего пожога, и Димина смелость пропала так же неожиданно, как и появилась.

— Я сейчас вашего старика видела. Идет, сам с собой разговаривает. Вы теперь, наверно, домой поедете?

— Нет, домой не поеду, а в институт, — обрадовался Дима ее словам, — скучать поеду.

— По кому, по Федуловичу? — Клавдия озорно прищурила глаза.

— Может, и еще по кое-кому…

— Позавидуешь тем людям.

— А я по тебе буду скучать, — вновь удивляясь своей смелости, проговорил Дима. — Не верите?

Клавдия грустно вскинула брови и со снисходительностью матери взглянула на Диму.

— Вот оно что. А я думала, по Федуловичу.

Она вдруг сразу изменилась в лице и встала. Что-то скорбное, женское мелькнуло в ее взгляде. Она сказала Диме «счастливо вам», и