баб. Только вот… умирают они всегда раньше нас, чаще всего от сердечного приступа, кровотечения из носа или рта, умирают и при этом упрямо молчат. Верно, тогда уже мужчины понимают, правда слишком поздно, что они слабее нас. А то, что они кричат, напрягают мускулы напоказ, обжираются и пьянствуют, надо им простить. Бедненькие! За свою короткую жизнь они должны вместить больше суеты, криков и всякого рода приказаний, чем мы! Вот почему они так шумят и трещат, как, как… Ну, хотя бы омары в том первом бассейне на набережной в Пулигане.

Хотя бабка больше ничего не добавила, Анна-Мария поняла, что невозможно вынести более сурового приговора мужскому полу. Если бы Мария-Анна ограничилась только объяснением. Но нет. Она, которая бывает в рыбачьем порту всего лишь несколько раз в году, да и то по, необходимости, чтобы купить вещи, которые нельзя сделать на ферме, например иглы, сковородки или ножницы, вдруг вспомнила омаров, копошащихся в бассейне. Омаров, сам запах которых отравляет все в доме и которых не коснется голой рукой ни одна порядочная «белая» бретонка. Неужели она чувствовала отвращение к Ианну и Пьеру? И именно поэтому предостерегала внучек от весенней беготни, борьбы за первоцветы — только потому, что их пожирали мальчишки? Обреченные на короткую жизнь, с криками, с вечным стремлением с кем-нибудь сцепиться, вытеснить друг друга, как омары из слишком тесного бассейна в порту?

Святая Анна Орейская! Ведь если бы они действительно были сильными, то жили бы так же долго, как их бретонские жены. Ведь они же не ели рыбу?

Как-то раз, в конце школьного года, монахини собрали старших девочек, чтобы показать им Геранд. Как и везде, в этом прекрасно сохранившемся средневековом городе люди живут и работают, объясняла монахиня, обучающая их французскому языку и истории, но иногда нужно обратить внимание на то, что отличает его от других городов, что пережило века. Вот, например, толстые каменные стены, не тронутые войнами и временем, с хорошими бойницами, через которые можно хоть сейчас открыть огонь, подъемный мост перед главными воротами, изящные аркады и внутренние галереи, узкие дома ремесленников и купцов, гранитная брусчатка на мостовых извилистых улиц, наконец, резиденция господина и повелителя бывшего баронства, который построил этот укрепленный город. Много лет назад вся территория, лежащая у подножия Геранда, принадлежала ему, а вонючие соляные озера приносили гораздо больший доход, чем другим поля роз или виноградники. Революция уничтожила баронства и титулы, обложила производство соли огромными налогами, создала «красных» и бросила их на борьбу с католическим населением побережья, которое — привыкшее к монархии, к своей вере и феодалам — не желало, глядя на захвативший всех водоворот, петь вместе со всеми «Ça ira!», когда все было не так, ненадежное, неизвестно чье, когда конфискация поместий, дворцов и закрытие церквей вызывало у людей желание грабить, а великую революцию с амвонов небольших часовен проклинали продолжавшие свою деятельность викарии и приходские священники. Когда запретили не только преподавать закон божий, но и говорить по-бретонски в светских «школах Дьявола». И нет ничего удивительного в том, что Жан Шуан, первым призвавший к борьбе с республикой в защиту древней веры и старых бретонских обычаев, нашел на побережье столько шуанов, которых потом назвали «белыми», сколько изгородей отделяло один крестьянский участок от другого, другими словами — тысячи. Нет, эти люди не хотели ни республики, ни «красных» пожирателей рыбы, поскольку рыбаки, не имевшие собственной земли, стали их главными противниками и громче всех кричали «Ça ira!». Они обвиняли «белых» в клерикализме, темноте, суеверии и неприятии коллективной собственности. Легко было говорить о ней тем, у кого единственной собственностью, к тому же действительно коллективной, был океан. Крестьяне же имели свои дома — правда, их хлестал ветер, они стояли далеко друг от друга и были лишены всех удобств, но дома каменные, собственные, хорошо защищенные оврагами, земляными и гранитными валами, вокруг них расстилались поля, которые кормили крестьянские семьи, луга, где паслись их коровы и лошади. Трудно было отказаться от всего этого и позволить растащить добро совершенно чужим людям, хотя бы этому консулу Бонапарту, который в 1800 году не побоялся начать борьбу с шуанами и казнил одного из их вождей, Людовика де Фроте!

Анна-Мария учила историю Франции, но понятия не имела, кто же в то время был прав. Монахини оставались роялистками, как когда-то шуаны, как сегодня «белые». Но она слушала их рассказы с интересом и, осматривая город-крепость Геранд, верила, что он сохранился в первозданном виде только благодаря упорству таких крестьян, как Ианн и Мария-Анна ле Бон, а также из-за того, что на вершине горы кончались все дороги, ведущие в город. Геранд не мог разрастаться и подвергаться каким-либо изменениям, поэтому он и оставался все таким же в объятиях стен и башен, господствуя над всем Армориком, — находясь под защитой, как каждый из музейных объектов, но и вне истории.

Именно в тот день, когда их заставили посмотреть на свой город совершенно другими глазами, Анна-Мария увидела то, что тогда не произвело на нее большого впечатления, но потом упорно возвращалось, как привязавшаяся мелодия, наяву и во сне. Это был родовой щит хозяев замка, который в двадцатые годы уже сильно был разрушен, но в городе щиты висели повсюду на башнях, над главными воротами и над островерхим входом в замок. На них была изображена рука с обнаженным мечом, занесенным для удара, а под баронской короной вилась каменная лента с надписью «fac!».

Анна-Мария, выслушав объяснение, что это латинское слово означает «действуй», внимательно посмотрела на пурпурное поле и на руку с мечом — и это было все, что у нее осталось в памяти после первой «экскурсии» по Геранду.

Могла ли она предположить, что похожий меч, занесенный для отражения удара, будет ей сопутствовать и во втором, и в третьем ее воплощении, ибо строптивая судьба решила именно ее, Анну-Марию, наделить не только одной жизнью? Что там будет такой же обнаженный меч? Правда, не в руке средневекового рыцаря, а юной девушки?

Весной тридцатого года бретонские примаверы зацвели раньше, чем обычно, и Анна-Мария шла каменистой тропкой к океану, она хотела собрать их в плотный желтый шар и потом бросить, стоя в дверях, прямо в протянутые материнские руки. На золотом лугу на этот раз не сохли рыбачьи сети, и цветы рвались легко, быстро, целыми охапками; сегодня воскресенье, другие дети еще спят, и примаверы рвет только она, и вовсе не для того, чтобы букет растерзали зубы мальчишек, а чтобы к этим цветкам прикоснулись,