к стартовой черте, и тут посреди всей этой суматохи до меня внезапно доходит, что я еще не видела Мориса. Я впадаю в легкую панику, расспрашиваю остальных, не встречал ли его кто-нибудь, но безрезультатно. Пытаюсь найти его, но мы уже стартуем, и мне не остается ничего иного, как начать забег.

И я начинаю. Со мной бежит Морин, и да, на последнем круге мы около минуты идем шагом, но нас подбадривает так много людей, что мы снова переходим на бег. Полин бежит рядом и все время разговаривает с нами. Когда мы пересекаем финишную черту, нас приветствуют, обнимают и поздравляют, а затем, когда мне удается отдышаться, раздается сигнал телефона. Я уверена, что это Морис, но оказывается, что мне пришло письмо от дочери, а к нему прикреплена зернистая фотография — первое УЗИ, на котором видно, что все в порядке; и Зара спрашивает, не приеду ли я навестить их после Рождества и погостить, пока она беременна. Морис, прости меня, но в эту радостную минуту я забываю о тебе и думаю только о своем ребенке. И хотя усталые ноги отказываются идти, я бегу к ней.

Морис

Когда я надеваю ярко-синюю быстросохнущую футболку «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии (размера XL), то думаю, что, возможно, делаю это последний раз, и мне немного грустно, потому что я очень прикипел к ней. Я горжусь тем, что продвинулся так далеко и действительно выдержал все девять недель; и хотя я опасаюсь за сегодняшний финальный забег, твердо знаю, что так или иначе доберусь до финиша, даже если придется ползти на четвереньках. К тому же я похудел, и мне приятно, что теперь приходится затягивать завязки на спортивных штанах, чтобы те не спадали. Я стал лучше питаться и избегаю фастфуда. Помогло то, что я мысленно перестал называть его быстрой едой, теперь в моем представлении это медленная еда — та самая гадость, что атрофировала мое тело и притупила мозг. Однажды я поддался было искушению и остановился заморить червячка, но почувствовал, что Полин стоит и смотрит, как я ем, и испытал такое чувство вины, что больше не повторял.

Я знаю, что Мина гордилась бы мной, и мне опять становится грустно, оттого что ее там не будет и она не увидит, как я бегу. И Рэйчел с Элли тоже там не будет. Но сегодня утром я стараюсь не зацикливаться на утратах и после вполне здорового завтрака, который одобрил бы сам Мо Фара[11], делаю несколько растяжек, держась за кухонный стул. Подозреваю, что, поднимая ногу, а затем медленно приседая, я, вероятно, больше всего похож на раздувшуюся балерину Дарси Басселл на разминке. Я успеваю выпить много воды, прежде чем начинаю беспокоиться, что переусердствовал и мне приспичит на полпути, поэтому иду в туалет и пытаюсь избавиться от излишков.

В третий раз завязываю шнурки и гадаю, побегу ли я с Кэти, или она вдруг ощутит небывалый прилив энергии и устремится вслед за Бренданом и Кирой. Мне все равно, с каким временем я приду, но как-то не хочется унижаться. А еще меня подстерегает столько воспоминаний, которые грозят в любую минуту обрушиться на меня, что я могу окончательно расклеиться именно тогда, когда необходимо сохранять спокойствие и уравновешенность.

Звонит телефон, и я вздрагиваю, увидев, что это Рэйчел. И прежде чем раздается ее голос, я все уже знаю, просто знаю; и мое сердце бешено колотится, словно я только что завершил самый длинный в мире забег, когда из трубки доносится:

— Папа, можешь приехать и забрать нас? Прямо сейчас.

Не нахожу слов, чтобы описать тон, которым Рэйчел произносит эти слова, но в нем звучит все, чего я никогда не хотел бы слышать от своей дочери, и когда я начинаю спрашивать, что случилось, она перебивает меня и повторяет:

— Пожалуйста, прямо сейчас.

Я отвечаю, что уже еду, и когда она отключается, я снова говорю, что уже еду, и продолжаю повторять эти слова, пока ищу ключи от машины. Но не могу найти их. Я нигде не могу найти их и впадаю в панику. Разум мутится в ту самую минуту, когда мне нужно, чтобы он оставался острым и сосредоточенным. Потом, конечно, я вспомню, что, посмотрев телепередачу о том, как угонщики научились с улицы сканировать ключи от машин, я решил хранить их в жестяной банке из-под печенья. Но ни малейший проблеск воспоминания не проникает в мое сознание, пока я переворачиваю дом вверх дном, все больше и больше отчаиваясь. Наконец, послав все к черту и чуть не сорвав с петель входную дверь, я выскакиваю на улицу и припускаю бегом.

Но я не волочу ноги, не передвигаюсь бочком, как краб, — я бегу; и поскольку люди выгуливают на тротуаре собак, а многие хозяева не потрудились вернуть на место мусорные баки после пятничной выгрузки, я соскакиваю на проезжую часть. Мне плевать на пялящихся на меня людей и заходящихся лаем собак. Плевать на оглушительно сигналящую машину и на пару молокососов, улюлюкающих мне вслед. Мне плевать, потому что единственный звук, который я сейчас слышу, — это голос Рэйчел, и я знаю, что в ее словах звучал страх, и этот страх проникает в меня, и он сильнее, чем пожар в легких и боль во всем теле. Дом дочери находится в пяти кварталах от моего, а я не проделал и половины пути. Я пытаюсь убедить себя, что не замедляюсь, и молча проклинаю каждую подделанную справку, каждый пропуск урока физкультуры, каждый час, проведенный мной на диване. Гнев придает мне новый импульс, он позволяет глотнуть побольше воздуха и перед выдохом задержать его в легких; я стараюсь держаться прямо, памятуя о советах Полин.

Оставшиеся улицы мелькают размытыми тенями, точно само время ускорило свой бег. Наконец я оказываюсь у дома дочери, где внезапно осознаю, что мне по-прежнему нужны силы и я не хочу рухнуть на финишной черте, как Роджер Баннистер, пробежавший милю за четыре минуты, поэтому прежде, чем постучать в дверь, я на секунду замираю. Лязгает замок, звякает дверная цепочка, однако дверь приоткрывается, и Рэйчел видит, что это я. А я вижу, что у нее заплыл глаз и разбита губа.

— Открой дверь, Рэйчел, — тихо говорю я, с трудом контролируя дыхание и гнев.