Барбара начала читать пролог, который Фрэнсис Грей в 1980 году написала для своих мемуаров.

«Сидя за письменным столом, я смотрю на простирающиеся за окном голые поля верховых болот, над которыми завывает ледяной декабрьский ветер. Небо сплошь затянуто плотными серыми облаками. Говорят, что на Рождество выпадет снег, но вряд ли кто-то знает это наверняка. Здесь, в горах Йоркшира, никто никогда не может сказать, чего ждать. Все живут надеждой…»

Дочитав пролог до конца, она перескочила в 1907 год, когда четырнадцатилетняя Фрэнсис Грей была отчаявшейся, сердитой девочкой.

Она сидела на берегу Свэйла и играла галькой, которой был покрыт пляж. От прозрачной воды шла приятная прохлада, а высокие деревья вокруг создавали тень. По мосту медленно шла старая женщина. Она мельком взглянула на девочку и, тут же отвернувшись, стала тяжело подниматься вверх, в направлении города.

Ричмонд располагался высоко над рекой, и вверх вели крутые, извилистые тропинки. На самой верхней точке возвышался замок, казавшийся мрачным и тяжелым под голубым июньским небом. На улицах всегда было шумно. Слышался цокот лошадиных копыт по булыжным мостовым и грохот каретных колес. Но вниз до реки не доносилось ни единого звука. Здесь было слышно лишь журчание воды, шум ближайших перекатов и пение птиц.

Она наблюдала за ветвями ив, которые свешивались глубоко в воду и, подбрасываемые течением реки, кружились в танце. Она любила Свэйл, любила сидеть на его берегу. Здесь было как дома, на берегу реки Ур. Приходя сюда, она забывала, что находится в Ричмонде. Она могла внушить себе, что находится у себя, в Уэнсли, — если пробежать через луга, то окажешься дома.

В этот день ей не удалось уйти от реальности. Она то и дело смотрела наверх, на за́мок. И каждый раз у нее на глазах выступали слезы. Слезы ярости, разочарования и печали.

Старая женщина уже давно исчезла, и вдруг она снова увидела на мосту тень: это был Джон. Она встала, расправила юбку и вытерла глаза и нос рукавом белой накрахмаленной блузки, которую носила как школьную форму. Она должна была поскорее взять себя в руки, чтобы Джон Ли не увидел ее зареванной.

Он тоже заметил ее и пошел ей навстречу. Она давно не видела его, и ей показалось, что он стал еще выше и старше. Раньше их разница в возрасте не играла никакой роли. Но теперь этот разрыв стал заметен: Джону было двадцать, и он выглядел как молодой человек; а она в свои четырнадцать лет еще казалась маленькой девочкой.

Она подбежала к нему, и они обнялись. Прижавшись к нему, она не смогла сдержаться и снова расплакалась.

— Фрэнсис, — сказал он, — все не так плохо! Нет никаких причин, чтобы так отчаиваться!

Он чуть отодвинул ее от себя, обеспокоенно посмотрел на нее и смахнул со лба ее растрепанные черные волосы. Она попыталась прекратить плакать, стала сглатывать и давиться.

— Я ведь здесь, — сказал Джон, — теперь все будет в порядке!

Фрэнсис хотела ответить на его улыбку, но почувствовала, что ей это не удается.

— На сколько ты приехал? — спросила она.

— Увы, только до завтра, — ответил он с сожалением. — В воскресенье вечером я должен снова быть в Дейлвью. Но ведь у тебя тогда тоже начнется новая неделя…

Фрэнсис подняла руку, чтобы снова вытереть слезы, но вовремя опомнилась и достала носовой платок.

— Я знала, что ты приедешь, — сказала она.

— Если я получаю от тебя экстренную телеграмму, то всегда приезжаю, — возразил Джон. — Так что случилось?

— Я ударила одноклассницу теннисной ракеткой по голове. Ручкой теннисной ракетки. Ей пришлось зашивать рану.

— Бог мой! И зачем ты это сделала?

Фрэнсис пожала плечами.

— Для этого ведь должна быть причина, — настаивал Джон.

Фрэнсис смотрела мимо него, на реку.

— Она говорила всякие глупости…

Он вздохнул.

— Опять о твоей матери?

— Да. Она сказала: «Твоя мать — ирландская шлюха». И мне надо было это просто стерпеть?

— Конечно, нет. Но то, что ты ее ударила — тоже не выход. Ты же видишь, в итоге у тебя опять неприятности…

— Пять недель! В течение пяти недель я не смогу ездить на выходные домой! Это больше месяца!

Джон взял ее за руку.

— Пойдем, погуляем немного вдоль берега. Ты должна сначала успокоиться. Один месяц — это не так уж долго.

— Для тебя, может быть, и нет. В школе Эмили Паркер это целая вечность.

— Ты должна прекратить так ненавидеть эту школу, — сказал Джон, отодвигая в сторону ветви дерева, чтобы они могли пройти. — Попытайся же увидеть в ней что-то хорошее. Ты изучаешь много предметов и…

— Да что я там изучаю? Как вести домашнее хозяйство, готовить, вязать… Всякую дрянь! Женственно вести себя! Все это так…

— Это неправда. У вас есть и другие предметы: математика и литература… и ты учишься играть в теннис. Тебе ведь это нравится! — Джон усмехнулся. — Даже если ты потом иногда используешь свою теннисную ракетку в иных целях…

— Я бы больше хотела заниматься верховой ездой, чем играть в теннис. Но здесь я тоже не могу это делать!

— Ты можешь делать это по выходным дома, — быстро сказал он, когда она открыла рот для возражения. — Сейчас ты не можешь ездить домой, но это не будет продолжаться вечно.

Фрэнсис остановилась. В диком кустарнике жасмина рядом с ними жужжали пчелы. Сладко и соблазнительно пахло летом.

— Вики уехала домой, — сказала она.

— Разумеется. Она — образцовая ученица. Не думай об этом.

— Она на два года моложе, но меня постоянно этим попрекают. «Бери пример с твоей младшей сестры, Фрэнсис!» Я не знаю, как это получается, — сказала Фрэнсис и невольно посмотрела вниз, на синюю юбку длиной до щиколотки, белую блузку, в которой едва можно было пошевелить головой — таким высоким и жестким был воротник. — Но Вики даже в этой отвратительной форме выглядит смазливой!

— Ты тоже выглядишь очень симпатичной, — утешил ее Джон.

Фрэнсис знала, что это не так. Такой милой и хорошенькой, как маленькая Виктория, она никогда не была, но между тем никогда себя с ней не сравнивала. За последние полгода она порядочно выросла, при этом была тощей, как жердь от забора, и казалось, что в ее теле не было ничего, что хотя бы приближенно свидетельствовало о пропорциональности. Ее волосы, которые раньше не доставляли ей никаких хлопот, теперь свисали прядями, так что с недавних пор Фрэнсис была вынуждена их подкалывать, считая при этом, что ее голова теперь напоминает яйцо. Она также не любила свои светлые, стального цвета глаза. Цвет глаз Вики напоминал темный янтарь. За такие глаза Фрэнсис отдала бы целое состояние.

— Ты снял комнату здесь, в Ричмонде? — спросила она, чтобы отвлечься от мыслей о своей внешности. Это занятие чрезвычайно удручало ее.