– Серьезно, не могу понять, почему ты недоволен своим «Плейелем».

Лоранс выговаривала мне с шокированным видом, будто собственной персоной славная вдова Плейель отбивалась от хищных покупателей.

– Извини, – парировал я с видом знатока, – но я же не спрашиваю у тебя, почему ты предпочитаешь одеваться у Шанель, а не в «Труа картье»,[11]такое не требует объяснений.

Я уже устал от этих пограничных стычек, но почувствовал, что меня заманивают в западню, когда, похлопывая по одеялу, Лоранс сказала:

– Присядь сюда, Венсан. Ну же!

Я осторожненько присел и на секунду заглянул прямо ей в глаза, беспокойные, безмолвные, гибельные и слепящие, словно из ночной тьмы прямо на меня выскочил автомобиль с неотрегулированными фарами.

– Венсан, посмотри же на меня, пожалуйста!

Она обхватила мою голову руками и притянула ее к себе, так что при желании я бы мог цапнуть мою Лоранс. И сдержаться мне стоило нечеловеческих усилий. Она явно жульничала. В этой ложной открытости и честности, в наших взглядах, таких близких, а на самом же деле далеких друг от друга, все было так тяжеловесно, вульгарно, искусственно, что я впервые резко отстранился от Лоранс.

– Пожалуй, хватит! Или я покупаю «Стейнвей» на свои деньги, или мы больше об этом не говорим. Тогда, если ты хочешь, я тут же выпишу чек для твоего отца на всю сумму.

– Венсан, у меня нет права! – простонала она умоляющим голосом. – У меня нет права позволить тебе спустить все это черт знает с кем. Ты же отлично знаешь, что никакого «Стейнвея» покупать не собираешься, а хочешь только выручить своих приятелей!

– А не все ли тебе равно?

Меня отнюдь не смущало, что она права. Но для меня безусловным было и то, что я имею право на ошибку и отказывать мне в этом даже противоестественно.

– Нет, не все! Кончится это тем, что ты все растратишь! Тебя по наивности обчистят твои же прихлебатели, а заодно ты изверишься во всем роде человеческом. Нет, мой дорогой, я не хочу, чтобы тебе было горько…

– Это касается меня одного…

– К тому же ты сам этого захотел, Венсан. Неосознанно ты искал убежища от этой публики. Ты хотел, чтобы тебя защитили те, у кого развито чувство ответственности. Сам подумай! Разве иначе ты бы согласился на помощь моего отца?

– Твой отец обвел меня вокруг пальца. – Я чуть было не выпалил: «Да надул он меня!» – трудно говорить спокойно, когда тебя твоими же руками обчищают. – Он не объяснил мне всех пунктов договора, а теперь я даже пачки сигарет не смогу купить без твоего разрешения.

Она с достоинством вскинула голову:

– Когда это ты нуждался в моем разрешении, чтобы купить сигареты?

Что ж, если сравнивать карманные деньги с моими гонорарами… Я бросил на Лоранс красноречивый взгляд, и она смутилась.

– Зато ты можешь ежемесячно получать проценты со своего капитала, это твердый доход. Если ты хочешь уладить это с банком, я подпишу необходимые бумаги.

– Насколько я понял, мне дозволено растрачивать лишь проценты с оборота, которым занимается твой банкир благодаря моему вкладу, но насчет вклада ни-ни! Вот это замечательно!

– Дорогой, – сказала она нежно, почти улыбаясь, – дорогой мой, ты сердишься, но это делается для тебя, Венсан, клянусь! Для тебя! Я и франка не возьму из твоих денег, ты это отлично знаешь. Я их храню – не больше; к тому же безотчетно ты и сам хочешь того же. – Эта маленькая фрейдистская нотка была, очевидно, краеугольным камнем в здании, куда Лоранс собиралась упрятать свою совесть; со вчерашнего вечера и все утро она неуклонно возводила его, вкладывая в это дело всю неодолимую силу глупости и злонамеренности, помноженную на бесконечно живую в ней жажду обладания.

Я был не в силах бороться ни против столь простых и сильных чувств и желаний, ни против тех неотразимых доводов, которыми она пользовалась:

– Но я думаю о тебе, Венсан! Представь, дорогой, что со мной приключится несчастье…

– Смотри, не накликай беду, – сказал я, все еще пытаясь иронизировать, как вдруг что-то сжалось у меня в горле, и, красный, спотыкающийся, я попятился вон из комнаты под ошеломленным взглядом моей нежнейшей женушки; я почувствовал своего рода нервную тошноту, чего давным-давно со мной не случалось, наверно, с отроческих лет; раньше я думал, что это возрастные явления, и со временем я от них избавился.

Я вернулся в студию, в свое убежище, запер дверь на ключ и растянулся на кровати. Она меня достала! Семь лет Лоранс походя унижала меня, ей только и было нужно, чтобы я находился под рукой, пускай даже озлобленный и скрывающий свой гнев. Она всегда мечтала держать меня на коротком поводке и хотела, чтобы я чувствовал это. Лоранс изводила мысль, что она содержит меня, и, должно быть, она считала, будто лишь это меня к ней и привязывает и что я будто бы похож на ее отца, тщеславного борова, с той лишь разницей, что я не могу оскорблять ее, как он оскорблял всю жизнь бедную мать Лоранс. Похоже, все детство она провела среди этой грязи и поклялась себе в том, что не потерпит ни чванства, ни хамства неверного мужа. Вот почему она вышла замуж за меня; я ей казался слабохарактерным, и Лоранс воображала, что сможет помешать мне изменять ей; между нами навсегда установились отношения собственности и собственницы; Лоранс никогда меня не любила, она мной владела. Что же касается моих постыдных провалов, она так утешала меня лишь потому, что они ее вполне устраивали; ей не нужен был великий музыкант; более того, она бы все сделала, чтобы я им не стал, если бы у меня действительно были задатки для этого.

Вообще-то по натуре я сентиментальный циник, и если что и задевало, даже оскорбляло мое естество, так это воспоминания о тех радостных моментах, когда я и вправду немного любил Лоранс, когда мне нравилось смотреть на нее и верить, что она счастлива, – память о том, чего на самом деле никогда не было; на самом деле она меня дурила, она мной пользовалась, она жила за счет моего хорошего настроения, моего темперамента и природной веселости; Лоранс умела манипулировать моими чувствами, поскольку напряженность между нами никогда не спадала; тысячи раз она мне говорила: «Я тебя люблю», – лишь потому, что любовь для нее была средством платежа, взносом, – я же признавался ей в любви, поскольку верил в эти слова, хотел в них верить.

Однако с ней мне было на редкость скучно; я терпеливо переносил ее ужасных друзей, ее бахвальство, жестокость, глупость, ее снобизм со смешанным чувством вины и снисходительности или, точнее, со снисходительностью, вызванной тем глубоким чувством вины, которую порою ощущал при мысли, что она меня содержит, вины, которую я никогда бы, наверное, не почувствовал, если бы Лоранс чуть грациознее и естественнее играла благородство – короче, если бы она меня любила ради меня самого.

Но сегодня я все еще оставался подневольным: у меня не хватало сил начать с нуля, без профессии, без друзей, без денег и особенно без привычки жить в бедности. Лоранс отобрала у меня самые прекрасные годы жизни, как будто женщиной был я, а она – мужчиной. И все мои альковные похождения тут не в счет. Она и впрямь меня любила только ради самой себя. Она меня не знала, мной не интересовалась; чтобы это понять, стоило лишь вспомнить, с какой настойчивостью Лоранс исправляла во мне то, что ее не устраивало. Вдруг я глухо зарыдал – впервые Лоранс заставила меня заплакать, но заплакать от стыда, что она вертит мной как последним идиотом.