Стояла хорошая погода, и в Лоншане, как всегда, было чудесно. За семь лет я лишь трижды побывал здесь: в первый раз вместе с Лоранс – вообще-то она чувствует себя как рыба в воде на светских развлечениях у Триумфальной арки; но в Лоншане я на три часа растворился в толпе, и к бегам моя жена тут же охладела; во второй – я отправился сюда уже один, когда Лоранс все еще лежала в постели после тяжелейшего аппендицита; ну и в третий – когда она отправилась в Бретань на похороны дедушки, отца ее отца (покойный не выносил даже звука моего имени). Короче, за семь лет, благодаря этой женщине и несмотря на нее, я только четыре раза видел скачки, а помогли: в первом случае – снобизм; во втором – болезнь; в третьем – родня и в четвертом, сегодня, – лицемерие Лоранс. Но, в сущности, мне никого и ничего не было нужно, чтобы сломя голову броситься в изумительный, прелестный Лоншан.

Я, конечно, встретил массу друзей и знакомых по скачкам, они приняли меня так, будто мы вчера лишь расстались. Часы в Лоншане бегут, не замечаешь как; ну а годы здесь не в счет; за один забег тут можно постареть на три года, зато потом ни одна морщинка может не появиться в течение целых пятнадцати лет. Во всяком случае, причины морщин здесь – нервное напряжение, возбуждение, разочарование, восторг, ликование – конечно, это не серьезные морщины, но зато и не позорные, разъедающие лицо, нарисованные скукой жизни. Кориолан объяснял это тем, что деньги становятся ирреальными в таких заколдованных местах, как ипподром – здесь поиски, обладание, потеря денег зависят лишь от каприза четвероногого; здесь сто франков, поставленные на последний забег, вызывают больший азарт, чем тысяча на первом; здесь любезно разговаривают с профессиональными советчиками, из-за которых вылетели в трубу уже целые состояния, однако этим людям улыбаются и могут даже по привычке вновь последовать их советам во время ближайшего забега (на бирже такое просто невозможно представить); здесь мой тесть, если бы он играл в тотализатор, мог бы столкнуться нос к носу со своим дворецким, и тот не оказал бы ему никаких знаков почтения и, может быть, даже и запрезирал его открыто, если бы хозяин имел глупость сделать крупную ставку на лошадь, явно вышедшую в тираж.

Короче, я очутился в толпе беззаботных, свободных и приветливых людей; и мне почудилось, будто отворились небеса и ангелы играют для меня на трубах гимн жизни – вновь обретенной, подлинной, нормальной жизни. К моему великому удивлению и к изумлению Кориолана, слезы навернулись у меня на глаза, я так расплакался, что пришлось утереться рукавом, прищурить один глаз и, чтобы уж совсем не сгореть от стыда, поворчать на пылинку, попавшую в другой. Мой запоздалый маневр не совсем удался, и Кориолан все время, пока мы стояли на трибунах, тревожно и даже испуганно поглядывал на меня, как поглядывают на лошадь с изъяном.

Обойдя знакомых, мы поднялись в ложи, где нас встретили с распростертыми объятиями. Два-три забега мы посмотрели оттуда, к сдержанному удивлению наших приятелей, но дольше оставаться здесь нам было не по карману, потому что касс для пятидесятифранковых ставок на этой галерее попросту не существовало. Правда, на этот раз благодаря первому и единственному чеку Ни-Гроша мы могли шикануть. После четвертого забега, возбужденный и разгоряченный, я спустился на первый этаж, кое с кем переговорил, но у жокейских весов увидел белую кобылу по кличке Сансеверина и тут же пришел от нее в восторг, сам не знаю почему. В списке она шла по ставке 42 к одному, дурной знак; и все же в приступе безумия я решил играть по-крупному. Я проиграл, выиграл, снова проиграл и через два часа вернулся в точности к своему исходному финансовому состоянию, что было, в общем-то, обидно, гораздо более обидно, чем если бы я в пух и прах проигрался. Я совершенно ничего не знал, что там творится у Кориолана: об игре мы никогда не договаривались. И такую линию поведения считали гениальной, когда другой проигрывал, и дурацкой, если он выигрывал. Зато ни упреков, ни сожалений и даже угрызений совести, какие всегда случаются при двойном пари, мы не знали.

Однако сегодня, столкнувшись с Кориоланом у окошечка, к своему удивлению, услышал от него вопрос, на кого я ставлю; и почему-то он не разразился ироническими замечаниями, узнав, что на Сансеверину; только чуть приподнял брови и назначил свидание у первых трибун. Там я его спокойно и поджидал, пока собиралась публика и лошадей вели к старту. Был забег на 2100 метров, и сразу после старта диктор объявил, что лидирует Сансеверина. На этом мои надежды должны были бы, естественно, лопнуть: лидировать с начала до конца ни один скакун не в силах. И все-таки я ждал, как и все; скоро, очень скоро я услышал гудение, будто летел рой шершней, гул от топота лошадей, мчавшихся к последнему виражу. Ни с чем не сравнимый, он постепенно становился все громче, и толпа вторила ему, волнуясь и шумя, – все больше людей собиралось на лужайке возле финиша. Плотный, монолитный, он звучал все слитнее, взлетал к верхней точке, на которой последние двести метров держался, казалось, бесконечно, и в этот миг вдруг почудилось, будто толпа обезголосела, а лошади стоят на месте. Сразу вслед за этим движение и гул вспыхивали с новой силой, но расслаивались, дробились: тысячи глоток выкрикивали клички лошадей, уже не заглушая бешеного топота копыт, – тысячезевый крик дикой орды, варварская, устрашающая атака пробуждали память о допотопных временах; в этот миг трудно сказать, орет ли толпа от ужаса или от восторга. Я вытащил сигареты из кармана, пока перечисляли лидеров, и среди них по-прежнему была Сансеверина, но теперь уже она шла ноздря в ноздрю с фаворитом Пачули. Я меланхолично закурил, но сигарета выпала у меня из пальцев, когда диктор уточнил: «Кажется, Сансеверина отражает атаку Пачули!» На мгновение я закрыл глаза, как-то бестолково помолился и, прежде чем увидеть, услышал, как с чудовищным шумом, резким позвякиванием шпор и удил, со скрипом седел и глухой руганью жокеев забег мчится к финишу; открыл и увидел уже впереди, словно трепещущий штандарт, вихрь разноцветных курток над распластанными, сверкающими от пота, мускулистыми, такими голыми телами лошадей; и пока весь забег мчался мимо меня со звуком раздираемой ткани, пока, вспыхнув, затухал говор толпы у финиша, кто-то стал уже выкрикивать в громкоговоритель: «Сансеверина победила! Сансеверина – фаворит! Сансеверина первая! Результаты Пачули и Нумеи – по фотофинишу!» Сигарета прожигала мой итальянский мокасин, а я переживал один из лучших моментов в своей жизни, настолько яркое, чистое, полное удовольствие, что перед этим чувством можно только преклониться. Выиграл! Я выиграл у целого света! У своего тестя, у банкира, издателя, у своего режиссера, у жены и на скачках!.. Как мне повезло! Мои соседи разочарованно бросили талоны наземь, я же, завидев Кориолана, кинулся к нему в объятия с воплем: «Я выиграл!» «Мы выиграли!» – гаркнул он, хлопая меня по спине, – такого сюрприза я не ожидал!

– Ты тоже на нее поставил?

– Ну да! Чего уж там, целых пятьсот франков!

– А я две тысячи! Но как ты выбрал Сансеверину?

Смеясь, мы пробирались к окошечку через толпу несчастных, смотревших на нас с завистливым презрением, которое испытывают серьезные игроки к везунчикам-дилетантам.

– Ах да, я ведь тебе, кажется, сказал, что ставлю на нее?