Одно из писем этих первых недель — к сожалению, не датированное, а конверт не сохранился, — почти целиком состоит из разного рода поэтических реминисценций. В родительской библиотеке присутствовало великое издание «Русская поэзия XX века» Ежова и Шамурина. Стрелок-карабинер, кроме перечисленной уже литературы, был неплохо знаком с поэзией Серебряного века. И ему было приятно наносить на бумагу стихи, которые он помнил наизусть. В частности, я воспроизвел — и неслучайно — стихотворение Федора Сологуба «На Ойле далекой и прекрасной». В письме я процитировал его целиком, а здесь приведу последние строки, чтобы суть была понятна.

И в дополнение строки Гейне:

Цитировалось все это с вполне определенным смыслом. «Если свести два эти стиха воедино, то получится описание недурного местечка. Хорошо. Прямо как в Михайловском. Хорошие воспоминания связаны с этим названием. Не так ли?

Это тоже Гейне. Голова стрелка-карабинера была, однако, довольно плотно набита стихотворными текстами. Позже, в другом полку и в другой ситуации, я читал своим друзьям стихи, о существовании которых они не подозревали.

27.ХІІ.1954. «У нас два раза в неделю кино. Вчера, в воскресенье, — смотрел „Дети партизана". Картина на уровне, но что мне там понравилось, так это—лес. Много и хорошо показан не здешний, а наш западный настоящий лес. Как в Михайловском. Михайловское... Какие хорошие были времена! А еще лучше воспоминания. „Что пройдет, то будет мило“».

24.1.1955. «Знаете, последнее время мне снятся хорошие сны. Мне снилось, что я в Михайловском. Погулял по хорошему зеленому лесу. От портрета (В сороковые годы над аркой при входе в Михайловский лес со стороны Бугрова висел огромный портрет Пушкина.—Я. Г.) прошел к Маленцу, вдоль дороги там растут крепкие темноголовые маслята с пленкой на губке... Вы тоже были там и вместе ходили по лесу. Хороший сон, правда? После таких снов неприятно просыпаться при подъеме».

Михайловское я вспоминал не только в тяжелые совгаванские времена, но и позже — во времена куда более благоприятные — в Забайкалье.

20.IV.1955. «У меня все в норме. Здоров, сыт, одет. Скоро получим новое обмундирование. Давно ли в С. Гавани я получал первую пару! А уже скоро семь месяцев. Пятая часть службы позади. 14-го был юбилей—полгода. Прошло самое трудное время — первая зима. Быстро, правда? Что за погода в Питере? У нас тепло, жаворонки болтаются над степью, поют. Помните, мы шли как-то из Тригорского, а на столбике, недалеко от ямы, где лежала когда-то пушка, сидел жаворонок и роскошно пел. Мы остановились и слушали. С нами был дядя Саша. (Старший брат отца, которого ко времени моей службы уже не было в живых.—Я. Г.). Многое прошло с тех пор, и то время помнится очень хорошим, Пожалуй, оно и в самом деле было неплохим. Было?»

Будем считать это лирическим отступлением и вернемся в монгольскую степь...

25.111.1955. «Наша землянка в полусотне шагов от стоянки самолетов. Большинство—реактивные. Красивые машины! Мы, то есть наша группа, числимся как „дорожники", это пока, кем мы будем через неделю, одному богу известно. Пока что мы здесь одни—полк еще в Дацане. Занимаемся разгрузкой вагонов. Грузчики. Пока. Ну, работаем так: день работаем, два бездельничаем. Вагоны приходят не каждый день и понемногу. Вообще у нас здесь вольница. Главное начальство — лейтенант. Я—комсорг группы. Через пару месяцев, наверно, начнем работать серьезно... Итак, я из стрелков переквалифицировался в саперы. Ничего, устроились мы сравнительно неплохо, но „то ли дело, братцы, дома"... У нас есть патефон и два десятка пластинок. Разные солдатские и не солдатские песни. „Давно мы дома не были..."

...Ну, относительно климата. Вы, наверно, и сами знаете: резко континентальный, зимой до -50, летом до +40. Но морозы, например, здесь переносятся легче, чем в С. Гавани. Там при -35 мы совсем пропадали, а здесь — ничего».

Как я писал вначале — письма отнюдь не полностью покрывают мою армейскую жизнь. Она была многообразнее, ярче и жестче, чем я считал нужным рассказывать моим родным. А потому надо несколько отвлечься от эпистолярных источников и обратиться к памяти, письмами освеженной.

Жизнь наша с марта по май — в землянке — была весьма своеобразной. К сожалению, ни Юры Рыбина, ни Левы Сизова, ни Лени Турчина в этой авангардной группе не оказалось. Мы снова встретились, когда прибыл весь полк, и мы с Левой и Леней оказались в одной роте. А Юра благодаря своей профессии стал сравнительно большим начальником.

Состав группы — как помним, 47 человек, не считая старшего лейтенанта Мелешко, жившего отдельно, — был пестрым.

Спали мы на двухъярусных нарах. Надо отдать справедливость нашему командиру — он раздобыл у летчиков на весь состав полные спальные комплекты: матрасы, простыни, настоящие подушки.

Я выбрал себе место на верхних нарах. Слева от меня расположился уже мною упомянутый ленинградец Гликин, справа сибиряк Кузнецов — коренастый деревенский паренек, веселый и довольно остроумный. Он подружился с худеньким, очень смуглым узбеком, постоянно над ним подтрунивал, но и опекал его.

Своеобразие нашему обществу придавала небольшая, но спаянная компания бывших уголовников. Человек пять-шесть. Они отнюдь не претендовали на особое положение, не проявляли ни малейшей агрессии, разве что смотрели на нас, фраеров, несколько свысока и жили вне рабочего процесса своей отдельной жизнью.

Самым авторитетным среди них был невысокий, кругломордый парень по кличке Голубчик. Это было его любимое обращение к окружающим, никто никогда не называл его по имени. Утренних и вечерних поверок у нас не было и, стало быть, не было и необходимости оглашать его фамилию. Так он и существовал — Голубчик и Голубчик.

Я помню еще двух персонажей из этой компании. Юра Мешко, свердловский вор. Почему я его запомнил, вскоре станет ясно. И Юра Воронов, если память мне не изменяет, то ли из Риги, то ли из Таллина. Он существенно отличался от своих товарищей. Юра был явно из интеллигентной семьи. Сел он студентом за хулиганство. Из его хвастливых рассказов можно было понять, что судили его за слишком активное ухаживание за незнакомой девушкой. В рассказах этих фигурировала бритва, которой он девушку пугал. Скорее всего, он сильно преувеличивал остроту ситуации, поскольку получил только два года. Но ему очень хотелось выглядеть своим рядом с Голубчиком и другими. Однако, когда он забывал о необходимости изображать бывалого зэка, с ним можно было нормально поговорить. Он оказался довольно начитан и совсем не глуп.