— Проездом на юг, к границе, — ответила она и объяснила, что путешествует с двумя друзьями, мужем и женой, и часто выходит на прогулку, когда те ложатся спать.

Хасинто слушал, вдыхая и выдыхая дым. Вдруг он вскочил. Дотронувшись до ее руки, он сказал:

— Пойдемте на рынок.

Она поднялась, спросив «Зачем?», и пошла с ним через городской сад. Когда они оказались на улице, он, резко сжав ее запястье, произнес сквозь зубы:

— Посмотрите на небо.

Она подняла голову — недоуменно, чуть боязливо. Хасинто тихо и напряженно продолжал:

— Бог мне свидетель, я пойду сейчас в гостиницу и убью мужчину, который приехал сюда с вами.

Ее глаза округлились. Она попыталась вырвать руку, но он не пустил, а сунулся к ней лицом:

— У меня в кармане пистолет, и я убью этого мужчину.

— Но почему? — слабо прошептала она, оглядывая пустынную улицу.

— Я хочу его жену.

Женщина сказала:

— Это невозможно. Она закричит.

— Я знаю владельца, — произнес Хасинто, вращая глазами и усмехаясь. Женщина, казалось, поверила ему. Теперь он ощущал, что вот-вот произойдет нечто важное.

— А вы, — сказал он, грубо выкручивая ей руку, — вы не закричите.

— Нет.

Он вновь указал на небо.

— Бог мне свидетель. Вы можете спасти жизнь своего друга. Пойдемте со мной.

Ее сотрясала сильная дрожь; когда они, спотыкаясь, шли по улице, и он на миг отпустил женщину, она бросилась бежать. Одним прыжком Хасинто настиг ее, остановил и вновь посмотрел на небо, еще раз повторив угрозы. В ярких вспышках молнии она видела его широко раскрытые глаза с красными прожилками и совершенно пустое лицо. Она машинально позволила ему толкать себя по улицам. Он больше ее не отпускал.

— Вы спасаете жизнь друга, — говорил он. — Бог вас наградит.

Она шла дальше, всхлипывая. По дороге к станции они не встретили ни души. Почти дойдя до нее, они сделали большой крюк по окраине города и наконец пришли на кладбище.

— Это святое место, — пробормотал он, быстро перекрестившись. — Здесь вы спасете жизнь друга.

Он снял рубаху, расстелил ее на каменистой почве и толкнул женщину на землю. Не осталось ничего, кроме настойчивых, беззвучных вспышек в небе. Она зажмурилась, но вздрагивала при каждой вспышке даже с закрытыми глазами. Ветер стал жестче, и ее ноздри забивало запахом пыли.

Он довел ее до сада и там отпустил. Потом сказал:

— Спокойной ночи, сеньорита, — и быстро зашагал прочь. Он был счастлив, потому что она не попросила денег.

Придя в город на следующий год, он четыре дня ждал на вокзале поезда. В последний день пошел на кладбище и сел у маленького квадратного строения с каменной женщиной наверху. По земле ветер гнал пыль. В небе висели огромные облака, и в вышине над ним были стервятники. Он курил и вспоминал желтоволосую женщину. А через какое-то время заплакал и скатился на землю, всхлипывая и загребая руками камешки. Мимо шла старуха-горожанка, каждый день навещавшая могилу сына. Увидев его, покачала головой и еле слышно пробормотала:

— Он потерял мать.

(1948)

перевод: Сергей Хренов

Когда умерла старая сеньора Санчес, две ее дочери, Луча и Чалия, решили наведаться к брату на ранчо. Желая доказать свою дочернюю преданность, они договорились не выходить замуж, покуда жива их мать, и вот теперь ее не стало, а им обеим перевалило за сорок, и свадеб в их семье, по всей вероятности, не предвиделось. Впрочем, они едва ли признались бы в этом даже себе. Как никто другой понимая сестер, дон Федерико предложил им уехать на несколько недель из города и пожить у него в Пасо-Рохо.

Луча прибыла в черном крепе. Смерть для нее была одним из тех событий, что происходят в жизни с определенной регулярностью и потому требуют внешних приличий. В остальном жизнь ее никак не изменилась, разве что на ранчо ей следовало привыкнуть к новому штату прислуги.

— Индейцы, несчастные создания, говорящая скотина, — сказала она дону Федерико в первый же вечер, когда они сели пить кофе. Босоногая девчонка только что унесла десертные тарелки.

Дон Федерико улыбнулся.

— Они хорошие люди, — с ленцой произнес он. Говорили, что от долгой жизни на ранчо он сделался не слишком разборчивым, ибо хоть и проводил в столице примерно месяц в год, светская жизнь там интересовала его все меньше.

— Ранчо потихоньку съедает его душу, — не раз говорила Луча сеньоре Санчес.

Только однажды старуха ответила ей:

— Если его душе суждено быть съеденной, пусть уж лучше это сделает ранчо.

Она обвела взглядом примитивную столовую с украшениями из сухих пальмовых листьев и ветвей. «Ему здесь нравится, потому что всё здесь — его, — подумала она, — а какие-то вещи его никогда бы не стали, если бы он себя к ним нарочно не приспособил». Но что-то мешало ей смириться с этой мыслью. Она понимала: благодаря этому ранчо он стал счастливее, терпимее, мудрее, — прискорбным ей казалось другое: отчего он не мог стать таким, не утратив былого светского лоска. А лоск он совершенно точно утратил. У него теперь кожа крестьянина — продубленная, морщинистая повсюду. И речь медленная — как у тех, кто подолгу живет под открытым небом. По интонациям угадывалось терпение, которое воспитывают разговоры не столько с людьми, сколько с животными. Луча была женщиной здравой, и все же не могла не сожалеть о том, что ее младший брат, слывший когда-то первым танцором в их загородном клубе, превратился в худого молчаливого мужчину с печальным лицом, сидевшего сейчас напротив.

— Как ты изменился, — вдруг сказала она, медленно покачав головой.

— Да. Здесь меняешься. Но тут хорошо.

— Хорошо — это да. Но так грустно, — сказала она.

Он рассмеялся:

— Вовсе не грустно. К покою привыкаешь. А после замечаешь, что покоя-то и нет. А ты, похоже, не меняешься, да? Вот Чалия — совсем другая. Ты заметила?

— Да ну, Чалия всегда была сумасшедшая. Она тоже не изменилась.

— Нет, изменилась. И очень. — Он посмотрел в темноту мимо коптящей масляной лампы. — Где она? Почему не пьет кофе?

— У нее бессонница. Она кофе не пьет.

— Быть может, наши ночи ее убаюкают.

Чалия сидела на верхней веранде под мягким ночным ветерком. Ранчо стояло посередине большой поляны, за границы которой джунглям переступать не позволялось, но обезьяны перекликались со всех сторон, словно ни поляны, ни дома не существовало. Чалия решила не ложиться как можно дольше — не придется так маяться в темноте, если не уснет. Из головы не шли строчки стихотворения, которое она читала в поезде два дня назад: «Aveces la noche… Бывает, ночь подхватывает тебя, укутывает с головы до ног и несет, несет куда-то, оставляя тебя, омытого сном, у кромки утра». Эти слова успокаивали. Но дальше шла ужасная строка: «А бывает, ночь проносится мимо без тебя». Чалия попробовала перескочить из ясного солнечного утра к совершенно чужому образу — официанту из пляжного клуба в Пунтаренасе, хотя прекрасно знала, что в темноте ее будет подстерегать совсем другая мысль.