В дорогу из столицы Чалия надела бриджи и рубашку хаки с открытым воротом, а Луче объявила, что намерена ходить в таком виде, пока они не уедут из Пасо-Рохо. На вокзале они с Лучей поссорились.

— Все знают, что мама умерла, — сказала сестра, — и те, кого ты не шокируешь, смеются над тобой.

С нескрываемой издевкой в голосе Чалия ответила:

— Полагаю, ты уже всех расспросила.

В поезде, петлявшем между гор, устремляясь к tierra caliente[12], она вдруг ни с того ни с сего заявила:

— Черное не к лицу мне.

А по-настоящему Луча расстроилась, когда в Пунтаренасе сестра сошла с поезда, купила алый лак и старательно накрасила ногти в гостиничном номере.

— Как можно, Чалия? — вскричала сестра, широко распахнув глаза. — Ты никогда этого не делала. А сейчас почему?

Но Чалия бесстыже расхохоталась:

— Приспичило! — и растопырила перед сестрой раскрашенные пальцы.

На лестнице послышались громкие шаги — затем на веранде, та слегка сотряслась. Голос сестры позвал:

— Чалия!

Она секунду помедлила и откликнулась:

— Да.

— Ты сидишь в полной темноте! Погоди, сейчас вынесу из твоей комнаты лампу. Вот ведь додумалась!

— Мошки нас сразу облепят, — возразила Чалия: хоть настроение было и не из лучших, ей не хотелось, чтобы его портили.

— Федерико говорит — нет! — крикнула Луча изнутри. — Он говорит, тут нет насекомых! Во всяком случае — кусачих!

Наконец она появилась с маленькой лампой и водрузила ее на столик у самой стены. Опустилась в гамак и тихонько покачалась, что-то напевая. Чалия хмуро взглянула на нее, но сестра, похоже, не обратила внимания.

— Ну и жара! — наконец воскликнула она.

— А ты меньше суетись, — посоветовала Чалия.

Они посидели в тишине. Вскоре ветерок перерос в ветер с дальних гор; но и он дышал зноем, словно дыхание огромного зверя. Лампа замигала, грозя погаснуть. Луча поднялась и прикрутила пламя. Чалия повела головой, провожая сестру, и тут ее взгляд что-то остановило — она быстро посмотрела на стену. Что-то громадное, черное и проворное было там всего миг назад; а теперь ничего не осталось. Она пристально рассматривала это место. Стену облицовывали мелкие камешки, кое-как оштукатуренные и побеленные, так что поверхность осталась грубой, вся в дырах. Чалия резко встала и, подойдя к стене, всмотрелась. Все выемки, большие и малые, были изрыты беловатыми воронками. Из некоторых высовывались длинные и проворные лапки пауков, обитавших внутри.

— Луча, в этой стене полно чудищ! — вскрикнула она.

Близко от лампы пролетел жук, передумал и опустился на стену. К нему метнулся ближайший паук, схватил жертву и вместе с ней исчез в стене.

— А ты на них не смотри, — посоветовала Луча, но все равно опасливо покосилась на пол у своих ног.

Чалия оттащила кровать на середину комнаты и придвинула к ней маленький столик. Задула лампу и откинулась на жесткий матрас. Гул ночных насекомых звучал невыносимо громко — несмолкаемый дикий вой, он перекрывал даже шум ветра. Джунгли снаружи иссохли. Ветер проносился сквозь них, и они царапались миллионами звуков. Время от времени с разных сторон доносилась обезьянья перекличка. Иногда подавала сварливый голос какая-то ночная птица, но ее почти не было слышно за назойливой песнью насекомых и шелестом ветра по раскаленной земле. И везде — кромешная тьма.

Через час, наверное, Чалия зажгла у кровати лампу, поднялась и в ночной рубашке вышла посидеть на веранде. Поставила огонь на прежнее место у стены и развернула к нему стул. И сидела, наблюдая за стеной, до глубокой ночи.

На рассвете воздух остыл, и его наполнило долгое мычание, вблизи и вдали. Едва небо просветлело совсем, подали завтрак. Из кухни слышался гвалт женских голосов. В столовой пахло керосином и апельсинами. В центре стола на блюде горой лежали толстые ломти бледного ананаса. Дон Федерико сидел во главе, спиной к стене. Прямо за ним ярко горели свечи в небольшой нише, где стояла Пресвятая Дева в серебристо-синем облачении.

— Хорошо спалось? — спросил дон Федерико Лучу.

— Ах, просто чудесно!

— А тебе? — спросил он Чалию.

— Я никогда хорошо не сплю, — ответила та.

С веранды в комнату забежала ошалевшая курица, и девчонка-служанка погнала ее прочь. На дворе индейские ребятишки охраняли квадрат бельевых веревок, унизанных всевозможной свежатиной — полосами мяса, петлями требухи. Когда слишком низко проносился очередной стервятник, дети прыгали, кричали хором и прогоняли его в небо. Чалия нахмурилась: слишком орут. Дон Федерико улыбнулся.

— Все в вашу честь, — пояснил он. — Вчера мы зарезали телку. Завтра уже ничего не останется.

— Неужели стервятники?.. — ужаснулась Луча.

— Нет, конечно. Пастухи и слуги отнесут немного домашним. Да и сами подчистят недурно.

— Ты слишком их балуешь, — сказала Чалия. — Им это не на пользу. От этого у них все недовольство и обида. Но, как я понимаю, если им не дать, они сами стащат.

Дон Федерико отодвинул стул.

— У меня никто еще не крал. — Он встал и вышел.

Сразу после завтрака, пока день только занимался и солнце стояло невысоко, он регулярно, по два часа объезжал свое поместье. Предпочитая навещать вакеро, отвечавших за различные участки, без предупреждения, он всякий раз менял маршрут. Дон Федерико объяснял это Луче, отвязывая лошадь от забора из колючки, что высился вокруг всего дома.

— Не потому, что я ожидаю найти что-то не в порядке. Но это самый верный способ всегда и всюду заставать порядок.

Как и Чалия, Луча сомневалась, что индейцы способны хоть что-то делать правильно.

— Очень разумный подход, — одобрила она. — Я уверена, ты чересчур потакаешь этим ребятам. А им нужна крепкая рука — и никакой жалости.

Над высокими деревьями за домом, бесконечно воспроизводя свой эллиптический маршрут в небесах, пронзительно кричали красно-синие ара. Луча подняла к ним глаза и увидела на верхнем крыльце Чалию — та заправляла рубашку хаки в бриджи.

— Рико, подожди! Я с тобой! — крикнула сестра и бросилась в свою комнату.

Луча повернулась к брату.

— Ты ведь не возьмешь ее? Как она может! Когда мама…

Дон Федерико оборвал ее, не дав сказать то, отчего ему стало бы больно.

— Свежий воздух и движение вам обеим не повредят. Поехали все вместе!

Луча даже примолкла, оторопело глядя ему в лицо. Наконец произнесла:

— Я не могу, — и зашагала прочь к открытым воротам. Несколько пастухов не спеша двинулись на лошадях от загона к дому. Чалия появилась на нижнем крыльце и заспешила к воротам, где стояла, глядя на нее, сестра.