пышная свита устремилась ей навстречу, с изяществом погружаясь в нее в окружении мерцающих облаков и серебристых вспышек. Всадники плыли вниз, вниз без конца, и кони их ступали по эфиру, словно по золотым пескам, но вот сверкающий туман рассеялся, открыв куда большее великолепие сияющего города Селефаис, и морской берег там, вдали, и снежную вершину, возвышавшуюся над морем, и ярко раскрашенные галеры, покидавшие гавань, чтобы отправиться в те дальние земли, где море встречается с небом.

И с тех пор Куранес правил краем Ут-Наргай и всеми окрестными землями, и двор его был как в Селефаисе, так и в облачном Серанниане. Он все еще правит там, и его счастливое царство будет длиться вечно, хоть под скалами Иннсмаута волны пролива и забавлялись игрой с телом бездомного, еще на рассвете тащившегося через полупустую деревню, а позабавившись, швырнули его на камни близ увитого плющом Тревор-Тауэрс, где столь же жирный, сколь напористый пивовар-миллионер наслаждается купленным духом исчезнувшей аристократии.

1922

Извне

Непостижимо ужасной была перемена, постигшая моего лучшего друга, Кроуфорда Тиллингаста. Я не видел его с того самого дня, двумя с половиной месяцами ранее, когда он сообщил мне, к какой цели вели его натурфилософские и метафизические исследования; в ответ на мои уговоры, порожденные благоговейным трепетом, почти что страхом, он выставил меня вон из своей лаборатории, а затем и из дома в припадке фанатической ярости. Я знал, что с тех пор он почти все время проводил взаперти в своей лаборатории на чердаке, с этим проклятым электрическим аппаратом, почти ничего не ест и не пускает к себе даже слуг, но и думать не смел, что за столь недолгое время – десять недель – человеческое существо способно так измениться и обезобразиться. Некогда крепкий мужчина, вдруг отощавший, являет собой не самое приятное зрелище, но куда хуже пожелтевшая или посеревшая обвисшая кожа, зловещий взгляд ввалившихся глаз, морщинистый лоб с набухшими венами и дрожащие, дергающиеся руки. Все усугубляла его отталкивающая неряшливость: платье было беспорядочно растрепано, кустились темные волосы, побелевшие у корней, на некогда гладко выбритом лице клочьями росла седая борода, и общее впечатление было ужасающим. Но таков был облик Кроуфорда Тиллингаста в ту ночь, когда его полусвязное послание привело меня к его двери после недель, проведенных в изгнании; колеблясь, подобно призраку, стиснув свечу в руке, он впустил меня, украдкой бросив взгляд через плечо, словно в старинном, одиноком доме вдали от Беневолент-стрит скрывалось нечто пугающее, незримое.

Принявшись за изучение наук и философии, Кроуфорд Тиллингаст совершил ошибку. Искания эти должно оставить исследователю бесстрастному, бескорыстному, так как человеку деятельному и подверженному чувствам они сулят два равно трагичных исхода: отчаяние, если его постигнет поражение, и невообразимые, неслыханные ужасы в случае успеха. Некогда Тиллингаст терзался от неудач, одиночества и меланхолии, но теперь, будучи во власти тошнотворного страха, я понимал, что он пал жертвой собственного триумфа. Десять недель прошли с тех пор, как я предупреждал его об этом, когда он разразился речью об открытии, что ждет его впереди. Взволнованный, раскрасневшийся, он говорил со мной необычайно резко, хоть и в знакомой поучительной манере.

– Что знаем мы о мире, о вселенной вокруг нас? – вопрошал он. – Наши виды восприятия до смешного скудны, а наши представления о том, что нас окружает, бесконечно узки. Мы видим вещи лишь в согласии с тем, как были созданы, и не в силах познать идею их абсолютной природы. Мы ссылаемся на пять ничтожных чувств в понимании безгранично сложного космоса, тем временем как иные создания, чей отличный от нашего спектр чувств шире, сильнее, не только способны иначе видеть то, что видим мы, но могут видеть и постигать целые миры материи, энергии и жизни, неподвластные нашим чувствам, хоть и лежащие совсем рядом. Я всегда верил в то, что эти неизвестные, недоступные миры находятся у нас под рукой, а сейчас верю, что мне удалось найти способ преодолеть их границы. Я не шучу. В срок не позднее двадцати четырех часов тот аппарат у стола сгенерирует волны, воздействующие на нераспознанные органы чувств нашего тела, пребывающие в атрофированном либо рудиментарном состоянии. Это излучение откроет многие пределы, неведомые человеку, а некоторые из них неизвестны любому из существ, что мы причисляем к органическим формам жизни. Нам откроется то, что заставляет собак заливаться лаем во тьме, а кошек настороженно прислушиваться после полуночи. Мы увидим этих созданий, как и тех, что не видел никто из живущих существ. Мы преодолеем время, пространство и измерения и, не двинув даже пальцем, узрим самое дно колодца мироздания.

Лишь только Тиллингаст закончил говорить, я принялся яро возражать ему, так как знал его слишком хорошо, чтобы услышанное не удивило меня, а испугало, но в исступленном гневе он выгнал меня из дома. Сейчас передо мной был все тот же фанатик, но его желание выговориться возобладало над негодованием, и в записке он настоятельно требовал моего возвращения, хотя я едва сумел узнать его почерк. Едва я ступил на порог обители моего друга, столь внезапно превратившегося в дрожащего, гротескного уродца, как меня объял ужас, чудившийся в каждом темном углу. Догматические речи, услышанные мной десять недель назад, казалось, обрели плоть во тьме за пределами круга зажженных свеч, и мне стало дурно, едва я услышал глухой, искаженный голос хозяина. Мне бы хотелось видеть слуг, и я был не восторге, узнав от него, что все они уволились три дня назад. По меньшей мере странным было то, что старик Грегори бросил хозяина, не сказав ничего мне, его испытанному другу. Именно он снабжал меня сведениями о Тиллингасте после того, как тот в гневе прогнал меня.

Но вскоре страхи мои уступили место растущему любопытству и восхищению. Я мог лишь догадываться, чего хочет от меня Кроуфорд Тиллингаст, но не сомневался, что он готов поделиться со мной неким поразительным открытием или секретом. Прежде я противился его противоестественным попыткам заглянуть в неведомое, но теперь, когда ему определенно удалось добиться некоторого успеха, я почти разделял его воодушевление, хоть цена победы и оказалась столь ужасной. Я следовал по темному, пустому дому за колеблющимся пламенем свечи в руке дрожащей пародии на человеческое существо. Электричество было отключено, и на мой вопрос «почему» мой проводник ответил, что для того имелась существенная причина.

– Это было бы слишком… я бы не посмел… – буркнул он. Я отметил, что теперь он постоянно что-то бормотал себе под нос – ранее это не входило в его привычки. Мы поднялись в его лабораторию на чердаке, и я принялся разглядывать мерзкий электрический аппарат, испускавший тусклое, зловещее фиолетовое свечение. К нему был подсоединен мощный аккумулятор, но тока, видимо, не было, так как я помнил, что на стадии разработки включенная машина урчала и шипела. Когда я спросил об этом Тиллингаста, тот пробубнил, что природа свечения не имеет ничего общего с электричеством и мне ее не понять.

Он велел мне сесть возле аппарата, так что теперь тот находился справа от меня, и повернул выключатель где-то под венчающей конструкцию гроздью стеклянных ламп. Послышалось знакомое шипение, сменившееся завыванием, а затем еле слышным гулом, будто аппарат вот-вот готов был выключиться. Меж тем свечение усилилось, затем угасло, став бледным, приобрело необыкновенный оттенок или их смешение, не поддающееся описанию и ранее мною не виданное. Наблюдавший за мной Тиллингаст заметил, как я озадачен.

– Знаешь ли ты, что это? – прошептал он. – Это ультрафиолет. – Он странно усмехнулся в ответ на мой удивленный возглас. – Ты думал, что ультрафиолетовые лучи нельзя увидеть, и это правда, но теперь ты можешь их видеть, как и многое другое.

Слушай же! Волны, испускаемые аппаратом, будят в нас тысячу спящих чувств, тех, что мы унаследовали сквозь вечность эволюции, от состояния разобщенных электронов до обретения человеческого тела. Мне